Куда пропали снегири?

Сухинина Наталия Евгеньевна

Рустик долго рассказывал мне о своей горемычной жизни. Было в том рассказе что-то особенное, он ни разу свою мамку не попрекнул. Он очень любил её, он бросался ей на помощь, ограждал от бранных слов, готов был ради неё на всё и со вздохом, с печалью со­крушался: «Вот только она не хочет».

Как в его маленькое сердце вмещалась такая большая любовь? Что же это за женщина такая, ко­торая в запоях, гулянках, непотребстве была спо­собна сохранить в ребёнке чистые и глубокие чувства к себе?

Рустика полюбили в Лавре. Его приучали к утрен­ним и вечерним молитвам, читали ему «Детскую биб­лию», один батюшка

подарил ему большую коробку конфет, которую Рустик мгновенно спрятал под под­рясник - мамке, болеет...

Но вот две недели пролетели. «Командировка» мальчика подошла к концу. Ему предложили остаться в Лавре, пожить, но он по-взрослому развёл руками:

– Домой надо. Загостился.

И опять бросается мне под ноги маленький вихрас­тый комочек:

– Подайте, Христа ради, на хлебушек.

– Здравствуй, Рустик! Как твоя мама?

Мальчик прячет глаза, приглаживает вихры:

– Болеет...

Потом он прижмётся ко мне и будет плакать на­взрыд и горевать по поводу пропитых мамой новень­ких кроссовок. Его приодели в Лавре из гуманитарки, а кроссовки приглянулись так, да ещё и впору приш­лись, что он пустился в пляс прямо перед Смоленской церковью.

– Рустик, ты в монастыре!

– Господи, прости, - перекрестился Рустик.

Нет кроссовок. Всего два раза и надел. Горько пла­чет мальчик, а я глажу его по голове и говорю дежур­ные слова:

– Не расстраивайся, вырастешь, заработаешь себе на кроссовки.

– Да, заработаешь, - всхлипывает Рустик.
– А она пропьёт.
– И тут же, спохватившись, что позволил се­бе что-то непозволительное по отношению к маме, до­бавил:

– Болеет. Такая тяжёлая у неё болезнь.

Мы не то что подружились, мы узнавали друг друга и немножко друг другу доверяли. Он по-прежнему по­бирался, выпрашивая «денежку на хлеб», профессио­нально-жалостливо протягивая к прохожим руку. Теперь он брал у меня и яблоко, и шоколадку, а вот других благодетелей ориентировал исключительно на наличные. Больная мамка обходилась ему всё дороже и дороже.

Было воскресенье. Народу на Красногорской пло­щади перед Лаврой пруд пруди. Иностранцам люба пестрота посадского рынка с матрёшками, расписны­ми яйцами, кружевами, деревянными игрушками. Они топчутся между рядов, прицениваются, фотографи­руются, радуются, как дети, экзотическим для них покупкам. Я шла через торговую площадь по своим де­лам и вдруг услышала крик и матерщину. Большой бо­родатый продавец матрёшек мощной своей лапищей хлестал по щекам худенького мальчика. Мальчик за­крыл лицо руками, потом покачнулся и упал. Бородач несколько раз пнул мальчика ногой, выругался смачно и с удовольствием занял привычное место среди жиз­нерадостных глуповатых матрёшек. Рустик! Я броси­лась к мальчику.

– Ваш?
– грозно спросил матрёшечник.
– Стащить хотел товар, хитростью взял - «Дяденька, покажи», - а сам незаметно с прилавка.
– И ещё раз грозно спро­сил:

– Ваш?

– Какая разница?
– огрызнулась я.
– Вот только кто позволил вам распускать руки?

Мы быстро ушли с торговой площади. Под одино­кой берёзой у голубиной кормушки перевели дух. Рус­тик смотрел на меня весело, его чёрные живые глазён­ки озорно посверкивали.

– Ну, дал он мне... А мне его матрёшки без надоб­ности. У меня вот...
– он раскрыл ладонь. На ней

лежа­ла небольшая изящная брошка. На чёрном фоне белый профиль мадонны в лёгком, будто кружевном обрам­лении.

– Мамке взял. У неё день рождения, а к матрёшкам я нарочно подошёл, отвлёк того, с брошками...

Что я могла сказать ему? Что воровать грех и что чужое берут только совсем опустившиеся люди? Он всё знает лучше меня. Конечно, попытку сделала:

– Давай отдадим. Хочешь, я сама отнесу?

– А мамка без брошки? У неё день рождения! Нет, - Рустик мотнул вихрастой головой так твёрдо, что я отступилась.

А через три дня, говорят, он опять барабанил ночью в монастырские ворота. Плакал, просился по­жить. Его, конечно, пустили. Опять обрядили в длинный подрясник, и он стал вытирать клеёнку на столах в рабочей столовой. А брошка? Не пошла впрок ворованная бижутерия. Брошку с мадонной хотела мамка продать, а её никто не покупал, и мам­ка, не протрезвевшая после вчерашнего, растоптала её в злобе своими тяжёлыми ботинками. Рустик бро­сился спасать брошку, но мамка отдавила ему ногой палец.

– Видите, опух? Больно...

И опять никакой обиды. И опять я смотрела на ма­ленького несчастного человечка с удивлением. Я зави­довала его беззлобному сердцу, его такой жертвен­ной, такой редкой любви.

А потом мамку лишили родительских прав, и, по договорённости с городскими властями, Лавра реши­ла отправить мальчика-побирушку в вологодское се­ло, где создана православная община и где живут та­кие же, как Рустик, неприкаянные дети. Там их учат считать и молиться, писать и катать свечи, читать и не держать на людей зла. Многому научат там Рустика, а не держать зла он и так умеет.

Он долго не соглашался ехать, всё горевал о боля­щей мамке, которая без него пропадёт. Опытный ба­тюшка потихонечку подготовил Рустика к отъезду:

– Ты должен помогать маме не копейками на водку, а молитвой. Вот выучишься, может, Бог даст, семина­рию закончишь, возьмёшь её к себе, а пока ей лечить­ся надо. Сам говоришь, болеет...

Уехал Рустик. А мамка ищет его теперь повсюду, потому что совсем стало невмоготу без сыновних «го­нораров». Говорят, приходила в Лавру скандалить. Говорят, очень страшная, почти чёрная, с ногами в бо­лячках, пропахшая мочой, в рваных калошах на босу ногу. Хорошо, я не встретилась с ней. Не смогла бы, наверное, пройти мимо и не бросить ей в лицо резкую и обидную правду. Рустик мог. Он мог любить её, до­бывать пропитание, промышлять ей среди торговых рядов брошку с мадонной ко дню рождения, мог ода­ривать её любовью, сочувствием и - жалостью. Рус­тик, любящий свою мамку. Маленький побирушка с чутким сердцем преданного сына.

Разглядит ли она когда-нибудь, хоть с похмелья, какой великой любовью одарил её Господь? Ужаснёт­ся ли её сердце в страшном прозрении? Никто не зна­ет этого. И никто не знает, где Рустик. Батюшка бла­гословил молчать, чтобы не узнала мать, не поехала, не стала умолять сына вернуться. Он не выдержит, он бросится ей на помощь, опять станет мыть машины за гречку и просить денежку на материнский пропой.

Фантазёр Рустик. Слишком сера и неприглядна бы­ла его жизнь, вот и разрисовал её красками поярче. Мамка артистка, поёт, самого его окрестила, а он ху­лиганил, батюшку обижал. Если бы окрестили, не на­звали бы Рустиком.