Кукловод: Реквием по Потрошителю
Шрифт:
— У меня здесь самый настоящий аврал, Итачи. Если ты наконец-то распрощался с убойным отделом, то сейчас самый идеальный момент, чтобы вспомнить про свои старые обязанности в отделе внутренней безопасности.
— Верно, Джирая уже подписал мое заявление. Больше полиции я ничем не обязан. Но есть одно но, Хаширама-сан, я хочу уйти и из службы безопасности.
Хаширама отпивший остывший кофе, к которому он силился вернуться уже в течение двух часов, оторвался от кружки, удивленно изогнув бровь, не веря собственным ушам. Но решительно настроенный Учиха источал уверенность, граничащую с усталостью, и одного взгляда на залегшие
— Чем думаешь заняться? — Сенджу добродушно улыбнулся, понимающе кивнув. Он не будет пытаться переубедить коллегу. Не имел права.
— Думаю заняться научной практикой. Пойду преподавать в академию, где учился. Меня уже давно мечтали переманить на свою сторону занудные профессора.
— Бедные студенты, они не подозревают, какая беда надвигается на их головы, — отшутился Сенджу, почесав щеку, но, откинув напускную беззаботность, поднялся, протянув Учихе руку. — Что же, Итачи, я желаю тебе удачи на новом поприще. Пришлешь тогда в отдел заявление об увольнении, в течение недели его подпишут.
Крепкое рукопожатие, скрепившее негласный договор.
Покинув штаб-квартиру службы безопасности, Итачи окунулся в бескрайнее море раскалённого бетона и душного асфальта. Волны — бесконечный людской поток, вечно спешащий, не оглядывающийся назад, с шорами на глазах в виде гаджетов, дальше которых они не видят. Не видят порожденный безликий организм толпы. Впервые за все время Итачи с отвращением и ужасом взглянул на это море, в котором такой же волной бился об ускользающее время. Он пришел в ужас, услышав нескончаемый гул машин и какофонию тысячи голосов. Почему раньше он не слышал их? Точно, тогда он был слишком занят работой. Работой, что опустила его на дно, работа, вцепившаяся в его глотку острыми карябающими когтями. Он осознанно умирал изо дня в день, забыв о ценности собственной жизни.
Забыв о самой жизни. Неужели когда-то к чему-то похожему пришел и сам Акасуна Сасори, но, не выдержав правды, захлебнулся в безумии и непонимании?
Итачи не мог забыть последних слов умирающего серийного убийцы и вопроса, сорвавшегося с губ, будто эпитафия на отсутствующем надгробии:
— Что же такое истинная красота?
Итачи никогда не смотрел на мир с эстетической точки зрения, видя лишь практическую. Но сегодня открыл глаза, чтобы увидеть исполинские серые улии, покрытые сотнями огней таблоидов рекламы. А что он считал красивым? Какими критериями, какими весами измерял её саму?
Красота во внешности? В уме? В душе? А существует ли она? Кто придумал, что мир должен быть обязательно красив или уродлив?
Учиха усмехнулся собственным забавным мыслям. Он нёсся в людском потоке в сторону метро, слушая чужие разговоры, такие глупые со стороны, но такие важные для самих говорящих. Цеплялся за лица и образы, пока не наткнулся на красную макушку волос. Внутри все перевернулась, всколыхнулось и взорвалось снопами икр, разжигающих огонь — инстинкт истинного ищейки.
«Не может этого быть, Акасуна Сасори мертв», — уверял себя Учиха, пробираясь сквозь толпу, следуя за красной макушкой, как раздражающей, так и притягивающей. А когда выбежал к платформе, то увидел совершенно незнакомого развернувшегося подростка, заскочившего
Показалось. Но какое волнение и трепет разожгло это видение. Итачи жил этим делом, Итачи жил работой и долгом. И, увидев цель, он, увы, не испугался и не рассвирепел, он пришел в искушающее волнение, в желание поймать.
Не зная почему, но Итачи набрал номер Рейко, на всякий случай убедиться, что все в порядке, по привычке ли или просто так, но никто не ответил. Неудивительно.
Покачав головой и взглянув на пробивающееся ясное, искрящееся будущим небо сквозь полог станции, Итачи сощурил глаз, ища красоту в этой прятавшейся истине, таящейся так далеко, но и одновременно близко — стоит вытянуть руку.
Так что же такое истинная красота? В каких красках её рисовать, какими строками описать? Какими нотами сыграть? Каким объективом запечатлеть? Какой шириной её не объять — всюду она ускользает от нас. Сколько гектар? Сколько килограмм? Сколько секунд?
Можно ли услышать звон красоты? Увидеть призму рассветных лучей? В ладошки поймать? Втянуть полной грудью? Растворить на кончике языка? Сколько её не ищи — не найдешь. Ведь истинная красота, как и уродство, таится в отражении наших глаз.
Жизненный путь человека заключается в том, чтобы вернуться домой. Но, переступив порог квартиры, которую Рейко по праву называла домом, отбросив отдавшиеся звонком ключи в вазу, Акияма не почувствовала радости, какую испытывает странствующий по тернистой стези путник, что спустя десятилетия возвращается в отчий дом. Нет. Это место было ей чужим. Как был чужим этот город. Как была чужой эта жизнь, в которую она, как не по размеру сшитый костюм, втиснула себя с протекции Учихи Мадары. Она послушалась мертвого человека, будучи сама неживой. Превратила себя в марионетку в чужой игре, в шахматной партии которой стала пешкой. Но пешкой выжившей. И вот она одна единственная пешка на огромном черно-белом шахматном поле без короля и королевы не знает, что ей делать дальше и ради чего жить.
Кто она? И ради чего живет? Давайте посмотрим правде в глаза, Акияма Рейко погибла, протаранив собой окно в оковах сотни исполинских дубов, что сокрыли её предсмертный крик. Её жизнь впитали в себя сотни мерцающих в свете луны осколков. Её отпечаток жизни остался пятнами крови на бескрайнем покрывале зелени. Акияма Рейко умерла. Жило лишь тленное тело, запрограммированное поймать хищника, что был жертвой собственного прошлого. Агонизирующий зверь в предсмертных муках — вот кем была Рейко все это время. Лишь одна жизненная цель — Акасуна Сасори. Исполнив свое предназначение, которое ей внушил такой же мертвый человек, как и она, Учиха Мадара, Акияма Рейко потеряла цель. Смысл жизни сгорел вместе с безумным гением. И она вернулась к неотвратной точке, рока которой тщетно пыталась избежать.
Акияма Рейко оказалась в пустоте. Просто оболочка без души. Ведь душа давно отправилась в рай или ад — не важно.
Будто с шорами на глазах Рейко не оглядывалась по сторонам, не прислушивалась к чужим голосам, к шуму улиц и пьяных соседей за стенкой. Ступала босыми ногами по липкому полу мимо стен-дел с десятками убитых, с лицами преступников, чьи жизни оборвал Кукловод, срезав марионеточные нити. Не глядя на стенку, Рейко сорвала когда-то нарисованный ею портрет Сасори, скомкала и отбросила в сторону, как киллер перечеркивает красным крестом убитый объект.