Кулачные бои в легком весе

Китсон Мик

Билл чувствовал приближение старости, чувствовал, как становится дряблой кожа, как ноют и хрустят колени и плечи, пока пиво не притупит боль, и каждое утро просыпался в испарине. Это был его последний бой: Перри с Кэпом добрались сюда из Типтона на барже с грузом угля, и даже для того, чтобы вести в поводу лошадь и пришвартовать баржу, Перри понадобилось столько сил, что сдавило грудь. Кэпу он об этом не говорил. Победит Билл или проиграет, денег хватит на покупку пивной, которую он назовет «Чемпион Англии». Он уже приглядел подходящее заведение на Спон-Лейн у самой пристани — вдова была готова продать паб за десять гиней вместе с пивными насосами, зеркалами, отличными дубовыми

столами и всем прочим. Билл и в самом деле когда-то был чемпионом Англии и никого не боялся, а сейчас мечтал вести спокойную жизнь, торгуя пивом и рассказывая разные истории — уж ему-то было что порассказать.

Однажды он, дюжий парень всего шестнадцати лет от роду, вырубил Тэсса Паркера в девяти раундах, когда тот, ослепший от крови из ссадин на лбу, спотыкаясь и пошатываясь, подставился под Биллов размашистый удар левой. Кулак угодил точно в голову, и толпа удивленно ахнула, когда Паркер вырубился еще прежде, чем упал в грязь. Чтобы усмирить толпу, пришлось вызвать драгун. На поле вспыхнула потасовка, и все вокруг принялись мутузить друг друга, пытаясь получить у букмекеров обратно свои деньги, а подручные стали отбиваться шестами и дубинками, ломая черепа и кости. С Паркером была компания удалых молодцов, и все они поставили деньги на своего бойца. О Билли Перри из Типтона до тех пор не слыхивали, и никто не поставил ни пенни на новичка, кроме его отца Тима и парочки знакомых шахтеров.

Разве не Билл однажды на спор ударом кулака сбросил в канал осла на потеху толпе пьяниц и выиграл десять шиллингов и галлон пива?

Разве не он однажды в Лондоне дрался за приз на льду Темзы, припорошенном угольной золой и свежим снегом, перед толпой лордов, леди и утонченных джентльменов? Тогда против него выставили еврея по имени Мендоза, и замерзшие капли крови бойцов на льду напоминали лепестки розового шиповника.

Еще Билл повстречался как-то с Джеком Бротоном, и тот сказал, что не видел прежде такого стиля, и восхитился его хлестким прямым ударом, рассекающим кожу, и пружинистыми, танцующими движениями ног, отточенными с тех пор, как Перри усвоил главный закон кулачных боев: если хочешь победить, не подставляйся под удар.

И удары ему перепадали редко. Кривые ноги, проворные и гибкие, как рессоры экипажа, позволяли ему раскачиваться и уворачиваться, не останавливаясь даже для атаки, пока правая рука молниеносно вылетала вперед и мигом возвращалась, отчего удар походил на щелчок хлыста. А потом откуда ни возьмись прилетал размашистый хук левой, вышибавший дух из противника, сотрясавший голову, с хрустом смещавший шейные позвонки. Пару раз — а то и больше, он точно не помнил — Билли ломал противнику шею. Он усвоил хлесткий удар слева в голову еще в юности, когда приходилось буквально с боем протаскивать баржу через шлюзы вне очереди. Мало кто отказывался уступить дорогу при виде здоровенного кривоногого детины, который угрожающе двигался навстречу.

Да, Биллу Перри было о чем рассказать у камина после порции доброго эля. Подумывал он и о женщине — хорошей и работящей, которая помогала бы ему в пивной, готовила и пекла. Как делала его мать, черноволосая смуглокожая цыганка, сбежавшая от сородичей, чтобы выйти замуж за Тимоти. Познакомились его родители у часовни в Бирмингеме: молодая цыганка рыдала у входа, потому что ее не пустили к мессе. Тим заставил ее покрыть голову и заявил священнику, что они муж и жена. Мать была высокая, тонкая и двигалась с благородной размеренностью, будто королева, и Билл все еще помнил прикосновения ее холодных тонких пальцев к его лицу. Она умерла от лихорадки, когда ему было девять, и с тех пор отец стал еще более вспыльчивым и заставлял

всех семерых детей ходить к мессе каждое воскресенье, даже если для этого приходилось прошагать восемь миль.

Глава третья

Детей иногда продавали на ярмарках, и я слыхала, как Большой Том разговаривал об этом с мамой, но никогда не думала, что такое произойдет со мной, уже почти подростком, а не малышкой, которую можно воспитать как своего ребенка. Меня предлагали покупателям, чтобы я работала — чистила, штопала, стряпала, таскала воду.

Обычно детей продавали, если их становилось слишком много и семья не могла прокормить всех, или у них заболевали отцы и умирали матери, или наступала полная нищета, каку нас. Чаще всего детей забирали наши соплеменники, но иногда это делали и гаджо. Большой Том рассказывал о девочке, которую купил какой-то лорд-гадясо, отвез ее в большой дом, подарил новые платья, научил читать, завел для нее пони и слуг, будто она и впрямь его крови.

Шагая по дороге рука об руку с Томми, я думала, что и мне может повезти. Вдруг меня возьмет к себе какой-нибудь лорд и меня научат читать, подарят лошадку и платья? За всю дорогу Томми даже не взглянул на меня. Мама с остальными детьми сидела на краю дороги у ворот и просила милостыню у людей, шедших на ярмарку, вымаливая хлеб, мелкие монеты или хоть что-нибудь — настолько семья обезумела от голода. Мама еле держалась на ногах и время от времени засыпала среди бела дня.

По словам матери, Мерси и Черити были слишком малы для продажи, а мальчики — это мальчики. Вот и пришлось отдать меня.

Томми тогда заплакал: по щекам у него катились крупные взрослые слезы от осознания того, что ему придется сделать. Мне стало жаль брата, и я сказала:

— Все хорошо, Томми. Я не в обиде. Вы получите за меня пять гиней, и все смогут поесть, а мама купит новую повозку и пони.

Я так и сказала, хотя чувства у меня были совсем другие. Мне казалось, что я с каждым шагом спускаюсь все глубже в черную яму и больше никогда не увижу ни маму, ни Тэсса, ни Бенни, ни Мерси, ни Черити. Но в жизни всегда бывают потери. Мы потеряли Большого Тома, потеряли Камешка, потеряли кибитку со всем добром. А теперь мне предстояло потерять и родных. Но если маме будет нечего есть, она потеряет младенца.

— Я запомню имя и все прочее, — пообещал Томми. — Мы будем знать, где ты, и постараемся иногда тебя навещать. Не бойся, Энни.

Он положил ладонь мне на голову и в этот момент напомнил мне папу, точно так же клавшего мне на голову свою тяжелую ручишу. Томми было тринадцать, и он уже вымахал рослым малым, широкоплечим и крепким, как Большой Том, с длинными руками и крупными ладонями. Моему старшему брату было под силу постоять за маму и позаботиться об остальных. Может, когда подрастет, он сможет биться на кулаках за призы, как когда-то Большой Том.

Мы наблюдали за торгами, стоя в самой толчее. Передо мной постоянно мелькали туловища, ноги, юбки, куртки, а тем временем аукционист объявлял очередной лот, и фермеры расплачивались целыми веерами банкнот. Мне хотелось схватить эти бумажки и пуститься наутек, а потом отдать их маме.

Мы смотрели, как продают пони, и мне понравилась одна красивая темно-бурая уэльская лошадка: еле объезженная, она приплясывала и брыкалась, вращала большими глазами, упиралась копытами и скалилась на толстого мальчишку, который вел ее. За лошадку изначально просили три шиллинга, и я пожалела, что у меня нет денег, чтобы купить ее и отвести к маме, объездить как следует и впрячь в повозку. Тянуть кибитку ей было бы по силам — с такой-то широкой грудью и гладким мускулистым крупом.