«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)
Шрифт:
— А вас здесь считают, наверное, врагом номер один, — говорил он. — Непостижимо, как власти вас пропустили сюда. Правда, сами китайцы в душе питают к Советскому Союзу и вашему народу чувство дружбы и благодарности, но боятся выказать его.
Он заметил, что о китайском народе нельзя судить по кучке политиканов, цепляющихся за личную власть.
— Что они сделали с Китаем! — горестно сказал он. — Ведь здесь стало жить куда хуже, чем в Гонконге! Никто не смеет сказать, что он думает, все шпионят друг за другом. Как это тягостно, даже трагично… Отец мне говорил, что именно при помощи советских людей Китай быстро рос и жить в нем становилось все лучше и лучше.
— Разве работа на заводе не физический труд? — удивился я.
— Но это же не деревня! Правительство считает, что физический труд важен не сам по себе, а потому, что надо жить в деревне вместе с крестьянами. Не есть мяса, не есть риса. Ты знаешь, что нельзя брать с собой туда консервы и получать посылки с продуктами? Надо жить вместе с крестьянами, вместе есть и вместе работать! Труд — не самое главное, главное — отупление людей, чтобы они поменьше рассуждали.
О том, как живет наша страна, он ничего не знал и забросал меня вопросами. Я понимал, что молодой националист из Гонконга не был убежденным другом нашей страны, но он с определенным интересом слушал мой рассказ о советской жизни.
Больше мы никогда не встречались.
Дни шли. Наступил июнь, а занятия в университете так и не возобновлялись. Студенты и преподаватели липли к обклеенным бумагой стенам зданий, как мухи к сладкому. Интерес к дацзыбао возрастал. Но среди толпы были уже не только воинственно возбужденные, но и встревоженные лица. То тут, то там появлялись следы содранных дацзыбао. Их соскребали стальными щетками члены партии, группами по три-четыре человека, выполняя решение партийной организации, особенно на тех аллеях, по которым мы с вьетнамцами ежедневно ходили в столовую. Но «свято место» пусто не бывает. Их место немедленно занимали свежие студенческие дацзыбао, и вокруг них скапливалось особенно много людей.
На перекрестках аллей появились фанерные стенды, на них вывешивались каллиграфически написанные дацзыбао на плотной красной бумаге. Я их сразу же про себя окрестил официальными. В них выражалась поддержка партийному комитету, партбюро факультетов и лично парторгу Чэну. Подписывались они не отдельными лицами, а целыми организациями, вроде: «Весь коллектив студентов и преподавателей астрономического факультета» или же: «Партгруппа 2-го курса физического факультета» и т. д. Были дацзыбао и от самого парткома и комсомольской организации. На видном месте висело постановление открытого партийного собрания. Я прочел его и с удовольствием увидел, какое значение придавалось моей особе. Один из пунктов решения гласил: «В связи с тем что в университете обучаются иностранцы, в том числе из Советского Союза, необходимо строго соблюдать постановление Государственного административного совета об охране престижа нашей страны и не вывешивать дацзыбао критического характера в местах, открытых для иностранцев…»
Сбоку возле постановления на старых газетах
Чтобы у читающих не было сомнений, жирная черная стрела прочеркивала текст и вонзалась в роскошную красную бумагу постановления парткома.
Вот те и на! Это было уже что-то новое: открытое выступление против парткома под лозунгом «защиты ЦК». Да и вообще вся атмосфера, царящая в университете, говорила о том, что партком оказался бессильным остановить «революционеров», а занятия были сорваны.
Как-то мимо меня прошла группа пожилых людей, в университете — это обычно преподаватели. Они шли быстро, взволнованно переговариваясь.
— Студенты забыли дисциплину, — раздался за моим плечом раздраженный голос. — Они затыкают мне рот цитатами из Мао Цзэ-дуна, как будто председатель Мао против дисциплины…
— Они никого не слушаются, и ничего с этим не поделаешь, — отвечал ему спутник. Покосившись на меня, они умолкли.
Все эти события, правда, пока не сказывались на мне лично. Профессор Го пунктуально приходил на занятия. Теперь мы все чаще оставались вдвоем. Мой фудао Ма стал явно манкировать своими обязанностями. Мне казалось, что он даже умышленно избегает меня, опасаясь возможных расспросов. Утром Ма исчезал до того, как я успевал открыть глаза, а появлялся поздно, вопреки всем правилам, после двух ночи, бесшумно, как кошка, крадясь в темноте и также бесшумно укладываясь в постель.
Однажды, вернувшись после завтрака, я застал Ма в комнате.
— Ты сегодня свободен? — удивился я.
— Занят, очень занят. Но я специально дожидался тебя, чтобы передать тебе, — Ма явно чувствовал себя неловко, — что канцелярия по работе с иностранцами и факультет просят тебя не читать дацзыбао.
— Мне об этом говорил уже Ван. Пожалуйста, могу не читать.
— Вот и хорошо! Но я не знал, что он уже беседовал с тобой.
Поразительно! Впервые за три месяца я столкнулся с организационной неувязкой: такого не бывало, чтобы один китайский работник не знал, что говорил другой.
— Знаешь, как я сейчас занят? — извиняющимся тоном стал объяснять он. — В университете началось массовое движение, небывало массовое, оно проходит с огромным энтузиазмом. Но иностранцы не должны в нем участвовать. Это наше, чисто китайское внутреннее дело. Поэтому мы просим тебя не читать дацзыбао и советуем не ходить в библиотеку.
— А как же мне менять книги? — спросил я.
— Менять их буду я. Около библиотеки проходят массовые митинги революционной молодежи. Поэтому мы и не советуем тебе туда ходить.
Поскольку второй запрет под видом «совета» касался моих занятий, я принял его не без раздражения.
— Ваши митинги мне ни к чему, а вот задержки с книгами досадны.
— Администрация университета, — убеждал меня Ма, — охотно шла навстречу твоим пожеланиям в пределах возможного. Мы создаем необходимые для работы условия. Теперь мы ограничиваем твою деятельность, но только потому, что это совершенно необходимо. Мы желаем тебе добра.
— Хорошо, — сказал я, и Ма тут же вышел.
Я решил последовать совету Ма и вести себя осторожно.