«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)
Шрифт:
Партийный аппарат парализован. За спиной беснующейся молодежи, размышлял я, встали и полиция и армия, открывшие зеленый свет погромщикам. Это был разгул, охраняемый и поощряемый могуществом государственного аппарата. Правда, пружины, запускавшие в ход движение, тогда еще не обнаруживали себя.
Поддержанные силой карательного механизма, победители выступили палачами своих жертв. Им доверили новую роль, функцию государственной важности: пресечь рост «уродов и чудовищ» в Китае, как назвал Мао Цзэ-дун тех, кто выступал против его авантюристического курса. Изречение об «уродах
4 июня по плану мне надо было отправиться в библиотеку Бэйда — Пекинского университета. Для этого у ворот моего Педагогического университета я должен был сесть в автобус и, проехав полчаса, выйти у ворот Бэйда.
Почти все работники канцелярии и даже сама заведующая Чжао, тщетно пытаясь скрыть беспокойство, с утра слонялись по холлу и коридорам, о чем-то перешептывались по углам. Здесь же бродили и несколько вьетнамцев. Увидев, что я собрался уходить, завхоз Ван сказал мне, что из университета никого не выпускают.
— Как так? По какому праву? — возмутился я, но меня успокоил один из вьетнамцев.
— Нет, нет, иностранцам можно. Их пускают.
Ван смутился.
— Правда? Я не знал, — стал оправдываться он. — Вы взяли с собой документы? Никогда не забывайте их!
— Взял, взял! — заверил я его.
На рубашке у меня красовался университетский значок, а в бумажнике лежал студенческий билет.
Еще издали я заметил у ворот толпу. Яростно жестикулировавшие парни и девушки пытались прорваться — одни внутрь, а другие — наружу.
— У меня здесь брат, я его давно не видела, — убеждала молоденькая девушка, по виду работница.
— Нельзя. Все заняты революционной деятельностью, — отвечал пикетчик с красной нарукавной повязкой. Он был неумолим, держался с большим достоинством. — Мы никого не пропускаем.
— Долго ли так будет?
— Сколько потребуется для революции!
— Могу я пройти? — обратился я к строгому пикетчику.
— Пожалуйста. Иностранцев мы не задерживаем.
— А почему же вы никого не выпускаете? — не удержавшись, спросил я его.
Пикетчик строго взглянул на меня и отчеканил:
— Чтобы ни одна сволочь не ушла от расплаты перед революционными массами!
«Да, не поздоровится тем, кто ждет часа расплаты», — подумал я, выйдя за ворота.
Следом за мной пытался проскользнуть какой-то тип с велосипедом. Таких, как он, я не раз видел за своей спиной, куда бы я ни шел. И вот сейчас его буквально сцапали «революционные» студенты и силой уволокли в дежурку, несмотря на сопротивление. На нем повисло сразу шестеро юнцов. Он боролся и ругался, и даже до меня долетали обрывки слов: «Долг!.. Задание!.. Работа!..» — смешанные с бранью.
Глядел я на эту сцену не без удовольствия. Все было ясно: «революционеры» сцапали… филера! Да, да, обыкновенного «человека в штатском», чье незримое, но постоянное присутствие за плечами угнетало всех нас, учившихся в
У ворот Бэйда тоже толпилась масса народа, стремившегося проникнуть внутрь. Я протиснулся и предъявил свой специальный пропуск.
— Библиотека не работает, вам нет смысла сюда ходить, — вежливо отказал мне пикетчик.
— Я хочу повидать своих советских друзей, которые здесь учатся.
Такая просьба озадачила его, и он обратился за советом к старшему, тоже студенту. Привратник же безучастно сидел в будке.
— Вы сюда ходили и прежде?
— Постоянно.
— Тогда проходите, можно. Но мы пускаем вас в последний раз. У нас идет культурная революция.
— Неужели мне нельзя будет видеться с соотечественниками?
— Да, нельзя. Разве что только в канцелярии. Никого постороннего мы на территорию не пропускаем, потому что идет революция. Но сегодня мы делаем для вас исключение. Проходите!
И я официально в последний раз вошел в Пекинский университет.
В аллеях ветер гнал песок и пыль вперемешку с клочьями разноцветной бумаги, покрытой неразборчивыми иероглифами. Здания залеплены до третьего этажа дацзыбао, шелестящими под ветром, словно кроны деревьев.
«Смерть Лу Пину! Разоблачим преступников! Вскрыть гнезда старых контрреволюционеров!..» — кричали, вопили, проклинали, осуждали, грозили иероглифы. Они были адресованы вполне определенным людям — ректору университета Лу Пину, членам парткома и профессуре. Их имена либо были обведены черной рамкой (знак прижизненного некролога человеку, которого отныне никто не посмеет считать живым), либо накрест перечеркнуты красным (зов к пролитию крови) или черным (угроза смертью).
Посредине аллеи маршировали колонны. Среди восторженных юнцов, изможденных проведенными без сна ночами, мелькали бледные, как маски, немолодые лица с плотно сжатыми губами. На них я читал испуг и замешательство, усердие из страха, жажду спасения.
У входа в общежитие для иностранцев косо повисла свежая дацзыбао: «Ты, выскочка из «интеллигентных» кровопийц, — читал я, — выступая на партийных собраниях, льстил черному бандиту Лу Пину, лез в партию, хвастался знанием иностранных языков, втерся через покровительство Лу Пина в канцелярию для работы с иностранцами, сам живешь в шикарных условиях иностранного общежития! Ты ублюдок и сукин сын буржуазного эксплуататорского класса! Ты карьерист, раб черной банды, лжекоммунист и враг идеи Мао Цзэ-дуна! Раскайся! Мы тебя предупреждаем! Это самое последнее предупреждение!»
«А ведь до этого времени тех, кто жил с иностранцами, считали самыми верными и самыми преданными, — подумал я. — Что же происходит в Китае? Какая же это «культурная революция»? Это, скорее, определенная политическая линия…»
В нашей немногочисленной университетской колонии только и разговору было, что о происходящих событиях. Рассказывали об избиении профессора Цзянь Бо-цзаня, о расправе с ректором Лу Пином — его спасло от гибели только то, что он попал в больницу, об издевательствах даже над парторгом столовой для иностранцев, которого заставляли надевать мусорную корзину на голову и ходить на четвереньках.