Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре
Шрифт:
В конечном счете контекстуализация является существенной составляющей центрального метода интерпретативного поворота – «насыщенного описания» («thick description»). Этой методологической метафоре Гирц дал программное описание в статье «„Насыщенное описание“: в поисках интерпретативной теории культуры». Различение между ненасыщенным и насыщенным описаниями восходит еще к философу Гилберту Райлу, но известность оно приобрело лишь благодаря Гирцу. Насыщенность описания отсылает к семантической плотности материала, то есть к многослойности и сложности культурных высказываний, воплощенных, к примеру, в «глубокой игре» петушиного боя у балийцев. Поскольку – утверждает Гирц – различие между действиями, ценностями, текстами, повествованиями, ритуалами не принципиальное, а лишь градуальное, требуется «насыщенное описание», чтобы постичь специфику культуры из многомерности форм ее выражения. Только «насыщенное описание» позволяет отличить значимое в культуре от незначимого для нее. Гирц иллюстрирует это на одном примере. Представим себе трех мальчиков. Все трое производят быстрые движения своими веками. Движения одинаковы, но различен их смысл. У одного это моргание – простое непроизвольное подергивание глаза (бессмысленный рефлекс); у другого – подмигивание, то есть намеренное сообщение, знак, обладающий социально-коммуникативной смысловой функцией (подмигивание как культурный код); третий же мальчик подражает двум первым, также моргая и пародируя тем самым моргание двух других. «Ненасыщенное» описание затрагивает лишь движение глазного
Другие примеры, такие как землетрясение со всей совокупностью тектонических, религиозных и социальных смысловых измерений, также требуют привлечения контекстов, прежде всего культурных самотолкований, для раскрытия всего смыслового многообразия. Культурно-антропологический подход по возможности избегает «крупномасштабных» аналитических категорий, привносимых извне, предпочитая обращаться к конкретному отдельному случаю с микроскопических ракурсов. Однако это вовсе не означает, что эмпирическое событие затрагивается лишь поверхностно. Напротив, своего рода глубинным бурением «насыщенное описание» обнаруживает скрытый в этом событии культурный текст: его насыщенные глубинные значения, культурные кодировки и интерпретации. Таким образом, описанию подвергается не событие как таковое, но сказанное в нем, его содержание, вписанные в него смыслы. Тем самым Гирц иллюстрирует, как много предпонимания входит даже в самое элементарное описание, потому что «так называемый наш материал на самом деле есть наши собственные представления о представлениях других людей относительно того, что такое есть они сами и их соотечественники». [159] Насыщенное описание, стало быть, основывается на наблюдении второго порядка, так как толкует толкования других. Оно оказывается интерпретацией интерпретаций.
159
Geertz. Dichte Beschreibung, S. 14. [Рус. изд.: Гирц. «Насыщенное описание». С. 15–16. – Примеч. пер.]
Существенной чертой «насыщенного описания» является развитие теоретических познаний из конкретных сфер изучения культурных образов жизни: «Этнография стала способом говорить о теории, философии и эпистемологии, не отступая при этом от традиционной задачи интерпретировать различные образы жизни». [160] Действительно, «насыщенное описание» обретает поразительное сходство с теорией благодаря точности отдельных описаний, а также благодаря плотности и смысловому насыщению, которых оно добивается специфическим приемом наложений. Поэтому к интерпретации культуры необходимо привлекать весь «ансамбль» текстов, чтобы рассматривать ее с различных интерпретационных ракурсов (экономических, психологических, социальных, эстетических и т. д.) и наносить все новые слои все более широких смыслов – и, разумеется, всякий раз пытаться обнажить элементы самотолкования.
160
George E. Marcus, Dick Cushman. Ethnographies as Texts // Annual Review of Anthropology 11 (1982), p. 25–69, здесь – p. 37.
Однако здесь возникает проблема. Насколько насыщенным должно быть описание культуры, чтобы казаться убедительным? На этот вопрос не существует однозначного ответа, равно как и на вопрос о признании той или иной интерпретации «верной». Основанием здесь могло бы послужить, насколько в описании используются близкие к эмпирике понятия «здравого смысла» (например, любовь) или далекие от эмпирики аналитические понятия и термины (например, система связей объекта). Интерпретативная культурная антропология не использует ни первые, ни вторые – она критически осмысливает их дозирование. [161] Правда, «насыщенное описание» признает фрагментарность и незавершенность научно-этнографического наблюдения, интерпретации и описания: «Заниматься этнографией – это все равно что пытаться читать манускрипт (в смысле „пытаться реконструировать один из возможных способов его прочтения“) – манускрипт иноязычный, выцветший, полный пропусков, несоответствий…» [162] Тем не менее этнологическая привилегия интерпретации используется для переопределения понятия читаемости. Метафора чтения и здесь оказывается связана с основной идеей «культуры как текста».
161
См.: Geertz. «Aus der Perspektive des Eingeborenen», S. 291.
162
Geertz. Dichte Beschreibung, S. 15. [Рус. изд.: Гирц. «Насыщенное описание». С. 17. – Примеч. пер.]
3. Метафора «культуры как текста»
Модификация понятия текста в интерпретативном повороте знаменует своего рода литературное смещение акцентов лингвистического поворота. «Текст» здесь связывается с его читаемостью, [163] вместе с тем выходя за рамки письменности. Такое новое понимание текста решительно порывает со структурализмом леви-строссовского образца, который не исследует мифы, тотемные обряды и правила бракосочетания как подлежащие интерпретации тексты. Там они считаются шифрами, которые – как и систему языка – следует анализировать на предмет их внутренней структуры и логики. Гирц, напротив, задается вопросом, как тексты в качестве символических форм и носителей культурных смыслов в конкретном социальном мире организуют восприятие и моделируют чувства. В своей часто цитируемой статье «„Глубокая игра“: заметки о петушиных боях у балийцев» он приводит ставший уже классическим пример одного из подобных случаев. [164]
163
Подробнее о категории читаемости см.: Doris Bachmann-Medick. Textualit"at in den Kultur- und Literaturwissenschaften. Grenzen und Herausforderungen // Idem. (Hg.): Kultur als Text. Die anthropologische Wende in der Literaturwissenschaft. 2. Aufl. T"ubingen, 2004, S. 298–338, здесь – S. 314 ff. (гл. «Границы читаемости»).
164
См.: Geertz. «Deep play»: Bemerkungen zum balinesischen Hahnenkampf // Idem. Dichte Beschreibung, S. 202–260, здесь – S. 254. [Рус. изд.: Клиффорд Гирц. «Глубокая игра»: заметки о петушиных боях у балийцев // Он же. Интерпретация культур. М., 2004. С. 473–522. Здесь – с. 509. – Примеч. пер.]
Концепция этой текстуальной избыточности, которая позволяет интерпретировать и вместе с тем моделировать опыт, разработана еще в базисном для герменевтики текста сочинении Поля Рикера 1970-х годов, на которое ссылается Гирц: «Модель текста: осмысленное действие как текст». [165]
165
Paul Ricoeur. Der Text als Modell: hermeneutisches Verstehen // Walter L. B"uhl (Hg.), Verstehende Soziologie. Grundz"uge und Entwicklungstendenzen. M"unchen, 1972, S. 252–283. [Рус. изд.: Поль Рикер. Модель текста: осмысленное действие как текст // Социологическое обозрение. 2008. Т. 7. № 1. С. 25–43. – Примеч. пер.]
166
Rabinow, Sullivan. Interpretive Turn, p. 12.
Клиффорд Гирц примыкает к этой текстовой аналогии: «Ключевой при переходе от текста к текстовой аналогии, от дискурса письма к дискурсу действия, как отметил Поль Рикер, является идея „приписывания“ („запечатления“, „inscription“), то есть фиксации значения». [167] Если судить по такому «прописыванию смыслов», то, когда этнологи или социологи превращают устные дискурсы в тексты, записывая их, это еще не аналогия текста, но просто текст. Текстовая аналогия присутствует уже на уровне устных дискурсов, речевых актов, даже самих действий. Она позволяет, на что указывал еще Рикер, «рассматривать действие как фиксированный текст». [168] За счет такой аналогизации прочитывание ситуаций, в которых совершаются действия, в итоге приравнивается к толкованию письменных текстов, что позволяет в равной мере применить понятие текста к ритуалам, произведениям искусства, празднествам, одежде, струнным квартетам и т. д. Текст здесь понимается совсем не литературоведчески (хотя то и дело утверждается обратное); для Гирца «текст» – скорее структурное понятие, связанное с метафорой паутины. Такая метафора текста вовсе не заставляет приравнивать культуру и текст друг к другу – это распространенное заблуждение; она побуждает рассматривать культуру в ее многослойной читаемости и развивать соответствующие подходы к плюрализации внутрикультурной многослойности и субкультур.
167
Geertz. Blurred Genres, p. 31.
168
Ricoeur. Text als Modell, S. 260. [Рус. изд.: Рикер. Модель текста. С. 30. – Примеч. пер.]
Ситуации действия, таким образом, не идентичны текстам. Однако их можно рассматривать как тексты, аналогично текстам, и соответственным образом прочитывать – это составляет ядро социосемиотической метафоры: социальные действия постоянно переводятся в знаки, что позволяет приписать им определенное значение. [169] Впрочем, такие знаки, в зависимости от контекста, опять-таки можно толковать по-разному. В конце концов, мы теряем власть над собственными поступками. Они влекут за собой последствия, которых мы не ожидали, они обнаруживают значения, выходящие за рамки данного момента. [170] И они, обособившись от исходной ситуации, провоцируют (бесконечную) цепочку смыслов. Такое широкое понимание текста по сей день служит стержнем понятия культуры, сформированного в ходе интерпретативного поворота: культуру следует рассматривать как ансамбль текстов.
169
См.: Giles Gunn. The Culture of Criticism and the Criticism of Culture. New York, Oxford, 1987, p. 9.
170
Ricoeur. Der Text als Modell, S. 263. [Рус. изд.: Рикер. Модель текста. С. 32. – Примеч. пер. ]
Какие же преимущества дает такая точка зрения? Аналогия с текстом позволяет исследовать смысловые измерения культур и культурных практик. Под культурными значениями здесь все же понимаются осевшие, объективируемые смысловые структуры, вне субъективности интенций, вне мимолетной ситуативности действия и вне дискурсивной событийности. В этом смысле объективируются и чужие культурные взаимосвязи, когда за ними признается статус текста; соответственно и смысл действия отделим от действия в качестве события. С таких позиций текст открывает возможность толковать и проектировать мир и может стать исходным пунктом новых мировоззрений. Один важный момент остается, однако, за кадром: кроме мимолетных ситуаций в культуре существуют также разноречивые голоса и даже зачастую противоречащие друг другу процессы производства культурных смыслов. Дело в том, что культура здесь воспринимается не как динамическое явление, но как система значений. Явное преимущество этого заключается в том, что понимание культуры становится возможным без вчувствования, без эмпатии. Чужое сохраняется, потому что нет необходимости внедряться в чужую культуру, проникать во внутренний мир людей – исследователь толкует чужие символические системы, разрабатывая семиотические средства, с помощью которых люди воспринимают и интерпретируют собственный мир.
В этом смысле петушиный бой в интерпретации Гирца также предстает примером события, в которое «вписаны» социальные иерархии и коллективные эмоции. Именно поэтому и сами балийцы способны прочитывать его как «социальный текст», обнаруживая в нем свои собственные – подавленные – чувства и коллективные культурные, социально-иерархические отношения. Тем самым петушиный бой как текст настолько объективируется и превосходит характер обычной событийности, что оказывается способен дать «метасоциальный комментарий»: функция петушиного боя – «интерпретативная: это прочтение балийцами опыта балийцев, история, которую они рассказывают друг другу о самих себе». [171]
171
Ibid., S. 252. [Рус. изд.: Там же. С. 507, 508. – Примеч. пер.]