Курсант: Назад в СССР 14

Дамиров Рафаэль

Я еще раз оглядел комнату. Теперь она напоминала мне камеру, только решеток на окнах не было. Это была тюрьма, замаскированная под детдом. И Анна Васильевна Лазовская — вовсе не та безобидная «серая мышка», какой казалась.

Глава 20

Когда я вернулся в отдел, лил дождь и бухал раскатами гром. Время чуть за полдень, но так сумеречно, будто вечер. Я захлопнул окно — кабинет набрал в себя всю сырость улиц. И теперь сидел за столом, перелистывал бумаги, думал,

какой найти повод, чтобы наведаться к семейке Лазовских домой снова.

Дверь распахнулась, без стука ввалился Федя Погодин.

— Бр-р! — отряхнулся он, мотая головой и разбрасывая капли, как мокрый пес. — Опросил всех соседей Грунской.

— Дай, угадаю, — скептически сузил я глаза. — Никто ничего не видел, никто ничего не знает?

— Ага, так и есть… — понуро ответил он.

Я отложил ручку, молча кивнул — продолжай.

— Все как один уверяют — уехала к матери. Мол, заранее говорила, что на недельку-другую. Только я не поленился, позвонил. Мать в трубку плачет — говорит, не было её, — Федя замялся, потупился. — Чую я, Андрей… может, уже нет её в живых.

Я медленно поднял взгляд, сжал край стола так, что дерево скрипнуло.

— Дурак ты, Федя, — сказал я глухо. — Плохо ищешь.

Федя надулся, вытянул губы, обиженно вскинул брови.

— Чой-то я дурак?

Я выдохнул. Надо немного спустить пар.

— Не обижайся, — махнул я рукой. — Пока тела нет — и смерти нет. Не хорони человека. Она нам верила. И мы её найдём. Найдём того, кто за этим стоит — а значит, и её найдём. Понимаешь?

Федя кивнул, а потом выдал:

— Дурачка этого надо крутить! Гришку! Зуб даю, он людей порешил…

— Света с ним работает, — заверил я.

— Да что Света? Она беседы ведет, а ему так вот раз — по почкам надо… — Федя хлопнул кулаком о ладонь.

В это время кто-то постучал в дверь. Осторожно, несмело — будто спрашивал: можно ли потревожить?

— Входите! — бросил я, ещё мысленно не отпустив Груню.

Дверь отворилась, и на пороге вырос Лазовский-старший — Леонтий Прохорович собственной персоной. Стоял не как обычно, а чуть-чуть сутулясь, руки несмело соединил за спиной, будто явился на приём к высокому начальству.

— Здравствуйте, Андрей Григорьевич, — сказал он негромко, без привычной надменности.

— Какие люди… — я поднялся из-за стола. — Признаться, не ожидал. После последней нашей встречи… — я сделал паузу, глядя ему прямо в глаза, — вы ведь тогда едва ли не грозились мне устроить большие неприятности. Про «вывести на чистую воду» помните? Ну входите, что вы застыли в пороге.

Лазовский-старший криво усмехнулся, шагнул в кабинет, тихо прикрыл за собой дверь.

— Простите, — тихо проговорил он. — Был неправ.

Я молча, жестом указал на стул.

Лазовский устроился, положил черный портфель на колени, потер о него ладони, как будто собирался сказать нечто тяжёлое, от чего не отступишь.

— Я к вам… по очень

важному делу, — начал он.

Я прищурился.

— Вот как. И по какому же?

Он поднял на меня глаза и вдруг выдал, сказал глухо, почти шёпотом:

— Я… я знаю, кто убил всех этих людей.

В кабинете повисла тишина. Где-то за окном скребся ветром дождь, будто кто-то водил по стеклу костлявым пальцем.

Я наклонился, чуть поддавшись вперёд на стуле, чтобы не спугнуть этот момент.

— Что вы сказали?

— Я знаю убийцу, — всё ещё негромко, но уже более уверенно проговорил посетитель.

— Рассказывайте, — кивнул я одобрительно, стараясь не давить.

Леонтий Прохорович сжал портфель так, что костяшки пальцев побелели. Кожа неприятно скрипнула, но он не замечал. Собирался с духом. И я уже знал — то, что он скажет, перевернёт всё.

Но Лазовский молчал, словно вдруг споткнулся о собственные мысли. Он сидел, наклонившись вперёд, обеими руками теребя пуговицу на пиджаке. Большая коричневая пуговица и так болталась на нитке, как последняя соломинка — ещё миг, и она оторвётся вместе со всей той ложью и болью, что он держал в себе.

Леонтий Прохорович даже не замечал, что делает. Пальцы жили сами по себе: крутили, дёргали, мяли ткань пиджака. Как будто этим жалким движением можно было удержать что-то внутри, чтобы не расползалось.

— Мой… Гриша… он не виноват, — глухо сказал Лазовский, сглатывая ком в горле.

Я удержался, чтобы резко не высказаться. Снова про то же? Но только напряг скулы, сжал губы. Хотелось наорать на него, отругать, и желательно матом, чтобы не мямлил, встряхнуть его за плечи, но я молчал, пока молчал — нельзя испугать, пускай сам решится.

— Давайте по существу, — холодно проговорил я. — С Гришей мы разберемся… Так кто убил всех этих людей? Вы только что сказали, что знаете.

Лазовский снова склонил голову на грудь, взгляд потух, будто кто-то погасил в нём огонь. Его пальцы судорожно теребили пуговицу — и та покачивалась на нитке, словно расшатанная душа.

— Мне тяжело это говорить… — выдохнул он.

Я медленно провёл ладонью по лбу, словно смахивая раздражение. В груди скреблось: чего ты тянешь, старый лис? Зачем пришёл? Снова выгораживать своего Гришу?

Но вслух сказал сдержанно:

— Ну, говорите уже, Леонтий Прохорович. Раз уж пришли — не тяните.

Лазовский поднял глаза. Взгляд дёргался и не мог удержаться на месте, это были словно как глаза приговорённого, которому дали слово перед последним выстрелом. Потом, почти не слышно, срывающимся голосом он пробормотал:

— Их убил… Игорь. Мой старший сын.

Я откинулся на спинку стула и развел руками.

— Что?..

И снова тишина, и снова слышен только дождь. Лазовский сглотнул и, словно в исступлении, резко дёрнул пуговицу. Она вырвалась с «корнем», звякнула об пол и закатилась куда-то под шкаф.