La Cumparsita… В ритме танго
Шрифт:
— Боюсь быть плохой матерью, Горовой. Я…
— Это глупости, — резко обрываю.
— Послушай, пожалуйста.
Надо помолчать?
— Давай сначала я, рыбка. А потом, если вдруг я не смогу остановить рост твоих сомнений, то слово перейдет к тебе. Согласна?
— Да…
Даша убирает руку от Глеба и, соединив ее с другой, молитвенно подкладывает под щеку на подушке.
— Тшш! — сжимаю женский бок и вдавливаю соседку в себя. — Дверь! Похоже, домовой, кумпарсита? — оглядываюсь на выход из комнаты и замечаю тонкую полоску неяркого света ночника, расположенного в холле на втором этаже. — Тшш, тшш, спокойно. Все свои, — шепчу, посмеиваясь, — что-то, видимо, случилось. Сейчас
— Это… — Даша приподнимается, а я укладываю свою руку ей на плечо.
— Яся? — тихонечко, чтобы не напугать, зову девчонку.
Полотно медленно проталкивается внутрь, а в дверном проеме я замечаю темный невысокий силуэт заспанной куклы с растрепавшимися волосами и в теплой пижамке с каким-то странным зверем на груди.
— Ма-ма, — вытянув шейку, шепчет кроха. — Ма-мочка, — хнычет и кулачками прокручивает уголки глаз.
Даша дергается и скидывает мою руку.
— Иди скорее сюда! — зовет малышку.
Девчушка шлепает босыми ногами, спотыкается, затем останавливается, как будто бы сверяясь с нанесенной нейронкой картой местности, крутится вокруг себя, стоит на месте, затем прищуривается и тянет ручки:
— Папа? — зовет меня.
— Я здесь! — быстро отпускаю рыбку и присаживаюсь в кровати. — Иди смелее.
Подхватываю неуклюже забирающуюся на высокий матрас дочь, пару раз бережно подкидываю тельце вверх, и укладываю Ярославу между нами.
— Что случилось? — поправляю ей подушку и натягиваю одеяло на двух женщин, одна из которых несанкционированно оказалась в нашей с женой постели.
— Я испугалась, — Яся поворачивается на бок и макушкой упирается в спину Даши. — Мамочка… — целует оголенное место возле лопатки и сразу же накручивает на пальчик эластичную бретельку майки.
Кумпарсита поворачивается к дочери лицом и, бросив на меня испуганный взгляд, ручным захватом подгребает девочку к себе.
— Я рядом, детка. Рядом…
Откуда у жены странные сомнения и глупые предположения о том, на сколько баллов она хорошая и внимательная мать. Я слишком рано стал отцом, возможно это было весьма самонадеянно и неправильно, но мы с Викторией решили, что раз уж вместе необдуманно и плотски согрешили, то и последствия будем получать по факту на двоих. Не было тогда вопросов о хорошести, о качестве родительского гена или об отцовско-материнских инстинктах. Был живой, быстро растущий человек внутри юной женщины и огромная ответственность за новую впопыхах и лишь по неумению состряпанную драгоценную жизнь. Но, когда впервые я взял на руки Кирилла, своего старшего, сейчас уже совсем скоро совершеннолетнего сына, все колебания, растерянности и смущения улетучились сами собой:
«Я не плохой отец!».
Я знаю, что моя Дарья — самая лучшая в мире мать. Это видно! Такое трудно объяснить. Но я определенно замечаю, как рыбка с лаской и небольшим сочувствием в своих глазах рассматривает наших деток, когда купает, кормит, переодевает или выслушивает истории о том, как:
«А-а-а и я-я-я, уа-уа»
или
«Мой блатик — самый милый и класивый!».
Я помню, как жена волновалась при каждом запланированном посещении женского врача, как постанывала на ультразвуке, когда почти насмерть перепуганный сонолог замирал с датчиком в отчаянных попытках зафиксировать гимнастические упражнения Глеба, как она скулила, когда специалист с огромным стажем какую-нибудь «гадость» с ее точки зрения в беременную карточку писал, как тихо плакала и украдкой вытирала слезы, когда сын, наш маленький и влажный в тот эпический момент царевич, вольготно расположился на ее груди и скашивал на всхлипывающую рыбку открытый слегка безумный по выражению глаз.
Она великолепная женщина и отличная мать… Без сомнений!
—
— Нет, — пару раз взмахнув ресницами, отвечает. — Смотри, — кивком показывает на сопящую между нами Ярославу, — заснула, кажется.
— Ты самая лучшая… — легким поцелуем трогаю ее висок.
— Время покажет, товарищ! — мило улыбается, несильно растянув свои красивые губы. — Только оно и…
— Не спорь со мной, — порыкивая, говорю. — Не надо этого, женщина!
Все равно ведь:
«Проиграешь!» — проговариваю тихо, почти безмолвно и про себя.
— Я и не спорю, — жена немного отклоняется. — Ты чего? Просто…
Она гладит спящую девочку по волосам, растопырив пальцы, прочесывает, как редким гребнем, темные шелковистые пряди ребенка, присматривается, настороженно изучает умиротворенное личико и подбородком бережно подгребает теплую детскую головку под себя, прислоняя дочь к своей груди.
— Я хочу спросить, — наблюдая за всем этим, на кое-что наконец-таки решаюсь. — Это можно? Не устала?
— Нет. Я слушаю, Ярослав.
В тот день, когда Даша сообщила о своей беременности, стоя со мной на кухне в этом доме, я осмелился на огромное количество неудобных вопросов относительно ее прошлого — задроченно считал, что имею на это долбаное законное право обиженного ее обманом мужа, транслировал, вероятно, не слишком умные или своевременные мысли о совместном будущем и спрашивал о наших дальнейших действиях в настоящем времени, но об одном все же умолчал. Не рискнул или чего-то испугался. Или это меня вообще не беспокоило в тот момент.
Я был счастлив узнать, что в своих дебильных подозрениях и предположениях по-козлиному, как недоразвитый, ошибся. Та дебелая шипящая стерва в белом халате решила, по-видимому, за что-то наказать меня и побыстрее выпроводить горе-несостоявшегося отца из своего кабинета, у двери которого я непреднамеренно, своей глупой просьбой, потом изумлением, потом допросом, слава богу, без особого пристрастия, охренительную очередь из пританцовывающих, в определенном смысле, круглых дам организовал. Перед наполненными то ли горькими слезами, то ли лишней кровью глазами стояли кривые буквы из каллиграфических прописей, созданных специально для медицинских воротил. Латынь и кириллические загогулины, выполненные твердой врачебной, тренированной на такую вот неразбериху, рукой, поистине несовместимы. А уж когда они накладываются на соответствующий контекст какой-нибудь истории, как это вышло у нас с кумпарситой, то любое предложение содержит крайне негативный оттенок и подтекст. Всегда! Определенно! Даже… Даже если его там априори нет!
Я счастлив был, что так сильно обманулся. А страсть той «медицинской белой дамы», с которой она выпирала меня из своей «избушки» сыграла мне, да и Даше с Ясей, на добрую руку. Я гнал в тот день машину, словно маршрут на старой гоночной трассе по-юниорски пролетал. Вот так хотел забыть те жуткие слова «о том, что»… У нас с любимой больше нет выстраданного и желанного ребенка!
Так стегал, пришпоривал и газом разгонял коней под продавленным копытами подвернувшейся мне на серпантине молодой косули капотом, что не заметил, как довольно быстро, не сбавляя скорости на поворотах, подобрался к центральному входу в детский дом, где тайком от жены проводил свободное от тренировок и работы время. Я посещал приют, о чем незамедлительно в тот же день признался подозрительно притихшей на переднем сидении в моей машине Даше. Не хотел, чтобы она считала меня… Вором, убийцей, насильником? Нет! Предателем, скрывающим от любимой женщины факт своего нехорошего деяния!