Лечение водой
Шрифт:
«Когда именно он говорил с жюри? И что конкретно сказал? Он замолвил за меня слово? Да… но может забрать его назад».
Левашов останавливается. И бросается на кровать.
Лежит…
Алё… – мягкий, покладистый голос Уртицкого. Голосок поддается… когда скатываешься вниз, как по леске – к Ире.
«Леску протянули… Сволочи! Тихо-тихонько. Тянут меня по леске, чтоб я…
Нет, не поддамся».
На несколько секунд все мысли исчезают.
«Молдунов… Господи, он же говорил… что он говорил по поводу моего романа? На обсуждении… что говорил? Что «мне нужно было лучше выдержать-прописать любовную
Ошпаренная голова – у Левашова смыкает в груди, он вскакивает, как от щекотки, начинает искать телефон Иры. Все в сговоре – другого пути нет!
Где же, где же ее телефон?
Костя успел его стереть за год.
«Значит, надо… что же делать? Значит, надо Лобову позвонить и узнать? Телефон его сестры…»
Ты Иру-то помнишь? Невеста, Костя, невеста.
«Надо выяснить!»
Он набирает Лобову…
– Тебе нужен мобильный моей сестры? Иры?
– Да. У меня его не осталось, – говорит Костя.
– Хорошо, конечно… сейчас, посмотрю у себя в мобильном… только знаешь что, Костя? Ты уж не говори никому, что звонил мне и спрашивал его. Что мне так напрямую пришлось его давать, – произносит Лобов совершенно обыденным голосом, по-приятельски. – Он у тебя был и ладно, хорошо?
– Хорошо, – отвечает Костя.
– Позвони ей, позвони, да… – Лобов останавливается… и вдруг произносит: – может, она тебя… любит!
Через минуту он диктует Косте номер……………………………………………………..
……………………………………………………………………………………….
– Лобов так и сказал: «может, она тебя любит». И еще его фраза: «никому не говори, что пришлось давать телефон…» это имелся в виду Уртицкий – понимаешь, Динь? – сдавленным голосом произносит Костя и смотрит на Гамсонова. – Это его тихохонькая осторожность – сволочь… это означает, что они и рассчитывали, что все пойдет как по маслу – что я просто позвоню. Чтобы вообще будто не было никакой прямой связи за всем этим… хотят смоделировать.
– А чего ты возмущаешься? Ты же сам и позвонил! – Гамсонов жмет плечами и шутливо вылупливает глаза.
«Лобов тоже, наверное, вылупил глаза, когда говорил «может, она тебя любит», – мелькает у Кости.
– Да, – сокрушенно признает он и сжимает губы. – Сам. Но ты же понимаешь, они вынудили меня, чтобы я…
Он замолкает… как объяснить? Как объяснить Денису, что… Костя даже не знает, что хочет объяснить – у него не хватает слов. Всю ситуацию? Вроде бы он уже это сделал…
«Да позвонил же я сам не потому что я…»
Да Гамсонов, наверное, все понимает прекрасно… И ему как всегда все равно?
«Боже мой, я просто хочу, чтобы они…»
Напечатали роман? И Левашов чувствует, что не может произнести это – он будто ступил на шаткое… будто старается выпросить что-то, нечестно. Ведь все должно само собой происходить…
Не может произнести.
Известность не выпрашивают.
Собственно на этом его история кончается. Левашов теперь раз в три-четыре дня позванивает Ире – она сказала, что работает в службе новостей, на радио, работа тяжелая, и ей нужна очень большая моральная поддержка. Костю вовлекли-таки в искусственность, и он играет в это – впрочем, без каких бы то ни было планов. Но его мягонько-тихо тащат к сожительству – с человеком, которого он едва знает. В то же время, он чует, что чаша терпения в нем переполнится
Теперь Костя все понимает… «Уртицкий подговорил Молдунова. Чтобы меня раскритиковали. Чтобы все началось с унижения. Чтобы я изначально был ему обязан – так легче будет мною управлять потом всю жизнь в литературе. И Ира тоже замешана в этой игре – у них строгие договоренности!»
Как только Костя ей позвонил – в первый же разговор она сказала, что теперь снимает квартиру в Москве, но живет в ней почти задаром – потому что это по знакомству. Потому что это Уртицкий ей сделал. Костя ее ни о чем не спрашивал – она сама ему сказала.
И теперь – когда Левашов приходит в студию – маэстро повторяет литературные истории, которые тот уже слышал… Многие студийцы не слышали, потому что ходят меньше года. Поэтому опять ничего не замечают. Но Костя-то здесь добрых семь лет… Уртицкий рассказывает то, что рассказывал раньше, по нескольку раз повторяет и все посматривает на Левашова хитро – как бы дает понять, что делать тому тут больше нечего. Что у него теперь «новый жизненный этап наступает».
«Я позвонил Ире – Уртицкому все передали… Боже, если я кому-нибудь скажу… мне скажут… что мне все это мерещится, все мерещится!.. Что я думаю, что весь мир вертится только вокруг меня. Что писатели, мол, все такие. Что мне приглючило, и я свихнулся…»
Опять у него словно рот заткнут. Все, что остается – тянуть неизвестность. И о Боже, как все это омерзительно! Даже когда он – в разговорах с Ирой – откладывает ей предложение встретиться… оно, в то же время, и тянется из него само собой… (Костя идет-идет по своей комнате, иди-иди сюда, иди, иди-иди…) Но…
(Может, она тебя любит! – у Левашова все маняще затаивается внутри).
– Понимаешь, в чем дело, да? – продолжает он говорить Гамсонову. – Уртицкий все так сделал, что я узнаю что-то о публикации, только если выполню все условия. В точности. Но ты знаешь, если даже не буду тянуть… если даже до самого конца пойду и попрошу Иру о встрече, и тут игра не кончится. Она откажется встретиться, Диня, откажется! У них у всех договоренность, что я должен позвонить Уртицкому, именно ему, я уверен. Чтобы он!.. Организовал наше первое свидание.
– И он скажет, что ничем не может помочь? Как и с публикацией твоей? – Гамсонов ехидно улыбается.
– Совершенно верно. Еще и прибавит, что вообще не понимает, почему я обращаюсь к нему за этим. А на самом деле, все после этого разом и устроится – Ира будто передумает.
Костя говорит, а сам чувствует… всего несколько секунд! Как душу ему расклинивает «расстановка позиций». Одна – это отказ Иры (после телефонного общения, к которому его притянули), а другая – постоянное дружеское внимание Лобова, он так старается сблизиться с Костей на последних занятиях в студии. Все в бильярд приглашает играть, так по-семейному.