Ледобой. Зов
Шрифт:
— Как убрать эту гадость?
— Каком кверху, — буркнул Стюжень. — Уберу конечно, но нужно время. Дней двадцать. Может, месяц. Только нет у нас этих дней! Нет! Зарянку с детьми нужно срочно спрятать.
— Спрячем, — Прям рукой махнул, будто задача не сложнее, чем комара прихлопнуть. — А когда поправишь, он в себя придёт? Поймёт, что Сивый ни в чём не виноват?
Верховный смерил воеводу потайной дружины колким взглядом и припал к чарке, и пока горло старика ходило, Прям и Перегуж будто на иголках сидели. Хм, глядит поверх расписного бортика куда-то в стену, яблоневку
— А ты чего в глаза не глядишь?
— И молчишь как-то странно… Гадость скажешь?
Стюжень глубоко вздохнул, многозначительно пожал плечами.
— Не маленькие, должны понимать, что с ворожбой никогда наперёд не угадаешь.
— Двадцать дней, говоришь, — Перегуж бросил тревожный взгляд на Пряма, — Боюсь, кое-кому не пережить этих двадцати дней. Князья Большой Круг протрубили. Требуют суда, а если говорить без прикрас — им нужна голова Безрода.
— Даже в прошлую войну с оттнирами до Большого Круга не дошло, — Прям виновато развёл руками, будто клич большого круга зависел именно от него. — Уже и не упомню, когда его созывали последний раз.
— Давно, лет полста назад, — прошелестел Стюжень. — Я ещё воем ходил, о ворожбе и не помышлял. И ведь вся пакость Большого Круга именно в том, что назад не сдашь и теремными воротами не отгородишься. Земли на неделю пути окрест гудят, и вести о большом княжеском суде обратно не затолкаешь, как слёзы в глаза не зальёшь.
Хлопнула дверь, вернулся князь, но тёплого, душевного разговора больше не случилось, словно нечто незримое выскочило-улетучилось за Отвадой в дверную щёлку. В неловком, колючем молчании допили яблоневку и разошлись. А позже, уже перед самым рассветом, Прям, воровато оглядываясь и растворяясь в тени построек, летучей мышью бесшумно скользил от угла к углу, пока не встал на пороге Стюженевой избёнки. Три раза стукнул и нырнул в щёлку, едва старик отворил дверь.
— Надеюсь, не увязался следом, — буркнул верховный, оглядывая двор из окошка. — Будто почуял, что уговорились без помех на троих яблоневку раздавить. На-те получите четвёртого!
— И ведь до ста не досчитали бы, — ночной гость уверенно закивал. — Впрочем, я давно говорил, что учить Отваду лицедейству, только портить. Помнишь эти удивлённые глаза, дескать, ой, и вы здесь? Четвёртый — всегда четвёртый, хоть бы даже и князь.
— Что-то мне подсказывает, что на этот раз обойдётся без неожиданностей.
— Ночь, жена молодая, — усмехнулся Прям, — Найдёт, чем заняться.
— Тем более, плющит его, ровно яблоко в давилке, — старик знаком показал, мол, за стол садись. — Если не даст выход, его просто разорвёт.
— Уж такой выход дать, только свистни, — едко взоржал Прям.
— Твои-то где? Спровадил подальше?
— А как же, — воевода потайной дружины махнул куда-то на восток. — Я не князь, на моих домашних людям плевать. Дух в тяжкое время, как Зарянка и княжата, не поддержат. На Белые острова отправил. Места там по морским меркам глухие, спрячешься — не вдруг беда и найдёт.
— Хитро, нечего сказать.
— Ну раз так, давай, верховный, соображать, как побыстрей да похитрей Зарянку с детьми отсюда убрать. Наш-то, как пить, дать буянить станет. Если он под ворожбой, как бы чудить не начал. Ведь, говоришь, помирает потихоньку? А вдруг именно здравомыслие в нём погибает? Ещё чуть времени пройдёт, вообще к разуму не пробьёмся.
Стюжень молча выслушал, потом встал, подошёл к окну, выглянул во двор, прошёл к двери, открыл, обозрел крыльцо. Вернулся, сел за стол, встретил удивлённый взгляд Пряма.
— Отвада в здравом уме да в трезвой памяти и пребудет таковым до самой своей смерти. И ворожбы в нём не больше, чем в чарке, которую ты сжимаешь так, что вот-вот раздавишь к Злобожьей матушке. И рот закрой, горло простудишь.
Прям на самом деле в крайнем изумлении раскрыл рот, распахнул глаза и смотрел на старика до тех пор, пока не настала пора вдохнуть. Аж замалиновел, так долго глаза пучил и дыхание держал, ровно коня в узде. Воевода потайной дружины всосал воздуху и будто по ворожскому мановению снова сделался самим собой, а не полоумным придурком, которому на палочке вынесли медового петушка, и такая это получается для убогого диковина, что распахивай рот, замирай да слюни пускай.
— Оклемался? Вот и ладненько. Признаться, думал приходить в себя будешь дольше.
— Так нет на Отваде ворожбы? — Прям переспросил, да при том глаза так недоверчиво сощурил, точно сидит напротив не верховный ворожец, дед примечательный во всех отношениях и ровно так же неоднозначный, а давешний боярин Шестак, виноватый по самое «простите ради всего». — А то, что ты давеча, мне и Перегужу…
— Ну, давай, начинай соображать, потайной ты мой, — Стюжень закрутил рукой перед собой. — Отвада стоит на грани сумасшествия, ещё немного, шагнёт за черту, и мы его уже не вытащим.
— Большой Круг… — понимающе начал Прям и закивал.
— Да, Большой Круг. Обложили его, и Безрода он сдаст. Рано или поздно. Не сможет не сдать. Но при том, как он его любит, это всё равно, что сердце из груди вытащить. Вот и распаляет сам себя почём зря, грехи Сивого ищет там, где их днём с огнём не сыщешь. Себе не признаётся, а оправдание всё же ищет.
— И про ворожбу ты…
— Заметил, как он ухватился за эту несуществующую ворожбу на теле Годовика? Стоял поганец за дверью, пока мы шушукались и всё слышал. Я несу эту чушь и думаю: «Не слишком ли тихо говорю? Как там наш князюшка за дверью, всё ли услышал, болезный, ничего не упустил?»
Воевода потайной дружины начал неудержимо расплываться в улыбке.
— Пусть считает, что нет в этой сдаче его вины, пусть будет уверен, что подневолен. Ни один здравый человек после такого в рассудке не останется. А он нам нужен. Впереди тяжкие времена, и дураков кругом обнаружится столько, что отбиваться устанем. Каждая ясная голова сделается на вес золота, а если это голова князя — отсыпай золото вёдрами, не прогадаешь.
— Он всё же сдался, — качая головой, прошептал Прям.
Верховный угрюмо отмахнулся.