Ледобой. Зов
Шрифт:
— Ходу, парень, ходу!
Наддали, припустили. В город внеслись, точно соколы влетели, от ворот пошли шагом, хотя требуха кувыркалась, будто по-прежнему кони намётом идут. Как питьё в кружке — размешаешь молоко ложкой, уберешь, но ещё долго белая воронка пляшет, по ободку посудины ходит. Ворота княжеского терема распахнуты, последний из верховых как раз въезжает — хвост, стало быть, догнали. Та самая дружина, что подняла зловещее облако пыли, похожее на череп, который пустыми глазницами грозил.
— К терему не подходи. Абы чего не вышло. Жми к Урачу.
Безрод молча кивнул, свернул
— Эй, погоди затворять!
Стрелой внёсся в раскрытые створки и швырнул себя из седла, чисто в молодости, едва не на ходу. Ещё пожалеть успел, пока приземлялся — как пить дать заметят, начнут языками по углам трепаться, хренушки теперь спрячешься за седины да за прожитые годы. Покивают, покивают, да губы подожмут, мол, конечно, конечно, видели мы как верховный ворожец на ходу спешивается да на ноги встает, как не всякий дружинный. Ага, держись, держись за спину, старый обманщик. Впрочем, плевать.
— Твою мать!
— Твою мать!
Стюжень у княжеской конюшни столкнулся с Прямом и едва не вымерз. Казалось бы должно быть наоборот — вернулся из отлучки, на радостях беги домой, но в сердце холодок вползает, ровно ледяная змейка всё подмораживает.
— Тебя здесь не было? — верховный еле-еле с языком справился: чуть не отнялся. — Эти дни тебя около Отвады не было?
Несколько мгновений Прям недоумевающе таращился на верховного, потом опомнился, хлопнул себя по лбу.
— Запамятовал, ты ведь не знаешь. Третьего дня по тревоге ушёл. Лазутчиков брали. По душу Отвады из-за моря прибыли. Целый отряд, восемь рыл. Какие-то мудрёные, все в чёрном, а уж ловкие шельмецы! Троих моих положили, а живком их всё равно не взяли. Траванулись чем-то. А кто нанял, так и не узнали.
Верховный несколько мгновений жевал губу, глядя перед собой, и не знал бы Прям, что именно видит старик перед собой, на кого смотрит, чес слов подумал бы, что глядит ворожец на пожарище, в котором сгорает всё, что ему дорого. Лицо исказилось, будто кричит кто-то из самого пламени, да выбраться не может. Прощается. На валких ногах старик подошёл к стене конюшни, устало опустился на ворох сена.
— Выходит, я прямо перед вами в седло скакнул. Летописницу, понимаешь, опять разорили, твари, хорошо хоть Черняк жив остался.
— Мне это не нравится, — Прям пожевал губу. — Перегуж! Перегуж ведь оставался! И Урач!
Стюжень с горькой усмешкой покачал головой.
— Вот увидишь, окажется, что степняки вторглись большим отрядом. Или заставу пожгли. Или оттниры на полуночи разгулялись. Не найдёшь ты Перегужа, — буркнул верховный, откидываясь на дощатую стену. — А Урач… вдруг окажется, что где-нибудь под Сторожищем нашли заговорённого бесноватого, который народ режет как траву, и наш старинушка туда рванул.
— Мать, мать, мать! — рявкнул Прям, срываясь на бег.
— Спроси, шумел ли пир эти дни, и был ли там князь! — крикнул старик вдогонку, но когда мимо к складам проехала телега, ворожец приумолк, провожая повозку взглядом.
—…уж после такой пирушки всегда урон приключается, ровно голодная ватага прошлась, — покачивая назидательно пальцем, пожилой возница поучал отрока при готовильне. — Не восполнишь
Где-то снаружи нарастал дробный лошадиный топот, и с улицы в ворота влетели первые верховые. Стюжень, качая головой, ожесточённо сплюнул. Верховые первые, да только дружина уже третья за это утро. Смешно. Первая и третья — дружины, как дружины, а вторая — аж из двух человек, седой да сивый. Перегуж и сотня Гремляша вернулись. Верховка старого воеводы сера от пыли, голова тканиной замотана, тряпица кровью пропитана, глаз чёрный, заплывший.
— Еслибыдакабыть твою в растудыть, — устало пробормотал верховный и прикрыл глаза, а теремная обслуга по дуге обходила старика, вытянувшего длиннющие ноги. Вот на эти самые, якобы слабы ноги, вот только что он прямо с коня…
Солнце играло с глазами, брызгалось огнём с двух ладошек, Стюжень даже прикрикнуть было хотел, чисто на сорванца, да придержал ворчбу. Не стоит на светило жаловаться. Верховный брёл к Урачу, еле двигая ногами. День провести в седле, а потом без жалости к самому себе спешиться, как в молодости: лихо, едва не со свистом, да чтобы колени гудом загудели — это тебе не чарку выпить. Хорошо хоть выспался.
— Да и ладно, — старик ожесточённо сплюнул, — теперь не жить что ли? Всех правил всё равно не выполнить. Держать важную морду тоже надоедает, а по молодости я кое-кого из теперешних по глупостям уделывал на раз-два.
Толкнул калитку, прошёл во двор, поднялся на крыльцо.
— Эй, хозяин? Дома или помер?
— Помер, — прилетело изнутри.
— А чего без спросу? — верховный пригнулся, вошёл, — Ничего, в небесной дружине Ратника встретимся, я тебе за самовольство бородёнку-то повыдёргиваю. Сивый, босяк, чего молчишь? Деды мало бороды один другому не дерут, а ты молчишь. Ну давай, покажи язык, наточил небось.
— Нет его, — Урач с вопросом кивнул на стол. — Молоко только-толькошнее. Будешь?
Нет его? Это как так нет? А куда делся? Счёт или два верховный шарил по дому цепким взглядом, даже в полотняную отгородку потыкался, ровно остриём копьеца пошуровал. Выглянул на хозяина с непониманием и даже обидой, будто от кого угодно ожидал подвоха, только не от старого друга. Такие дела кругом творятся, а тут: «Нет его!»
— Где он? — Стюжень тяжело прошёл к лавке, встал рядом, будто нюхом чуял — понадобится присесть.
— Вести дурные получил. Восвояси сдёрнул.
— На Скалистый?
Урач мрачно мотнул головой.
— В Большую Ржаную. Вестовой оттуда пришёл. Тебя искал. Видать, подсказали искать Безрода через верховного ворожца. Тебя не нашли, гонца ко мне и привели.
— А там что? — верховный устало сел. Предчувствие бед разболтало колени, а там и без того со вчерашнего вечера не слава богам.
— Длинноус наехал. Дружину приволок, да раскатал Большую Ржаную в лепёшку.
Стюжень хотел было матернуться, да сердце прихватило. Не шутейно, а так, ровно копье в грудь воткнули да провернули, аж слёзы из глаз брызнули. А что, вчера, когда кобылячился, точно отрок, не знал, что расплатиться всё равно придётся? Не знал?