Ледобой. Зов
Шрифт:
— Ты дядьку зарубил? — глаза Сивого почти белые, губы едва шевелятся, как он вообще говорит? — У здоровенной яблони?
— И тебя заруб…
Потянулся из седла, одну руку положил на затылок Туго, ладонью второй, под самый подбородок просто запрокинул голову длинноусовского воеводы назад. Поймал на выдохе, и даже после того, как оглушительно треснуло всё, что могло треснуть, и голова осталась болтаться на спине — даже шкура на горле не выдержала, разошлась широкой трещиной, из которой вылез острый хрящ, и обильно закровило — воздух ещё выходил из глотки шс-с-с-с. Длинноус только-только остановил чалого и развернул в обратное —
— Лучше бы деревню отстроил, — Сивого колотило, ровно в ознобе, лицо дергалось.
— Ах ты тва-а-а-арь, — Длинноус обречённо покачал головой, — против своих попёр?
Сивый молча ухмыльнулся, и боярина в самое нутро куснул страшок, хоть и меч при себе и рубака не самый последний. Но рядом с ума сходит каурый Туго, а сам воевода безвольно болтает башкой по земле, стучит о камни, а дружину этот выродок разделал, как мясник тушу, никто и ухом не повёл. Несколько мгновений Сивый набил событиями так плотно, что размотай тот клубок, да растащи, времени выйдет ох как много и не всякий глазами сожрёт да переварит! Может и наружу вывернуть.
— Надо было… надо было тебя, ублюдка, в муку растереть, когда могли. Ещё тогда в Сторожище. Чего молчишь?
— Песню жду.
— Какую песню?
— Про тупых овец, становые хребты и хозяина для вольного боярина.
— Что ты несёшь, придурочный?
— Спой, как отважно встанешь на Чарзара ради Боянщины.
Длинноус рот раскрыл, но не смог выдавить ни слова.
— Сапоги ему до дыр залижи, пусть в дырявых дома сидит, позорник.
Как он узнал? Полуденный князь клялся и божился, что никто ничего не узнает до тех пор, пока нож не окажется у горла Отвады! Дескать, не пылите раньше времени и ни словом не дайте понять, что в деле по самое «не балуйся». Как узнал? Боги, боги, как же он жутко щерится! Глаз не успевает.
— Ты чего трясёшься?
— Вовне лезет. Еле держу.
— Что лезет?
Сивый мотнул головой на освежёванную дружину, Длинноус, холодея от ужаса, ещё раз оглядел побитое воинство. Лошади разбрелись, часть умчалась восвояси — то-то переполоху будет у теремных ворот — часть на склоны сдуру полезла, вон мотыляются-спотыкаются, страшная ноша на одну сторону перекашивает.
— И что дальше? Покромсаешь, как их?
— Зачем? — Безрод плечами пожал «ну вот ещё!» и донельзя странным для Длинноуса показалась эта игра плечами — будто сами по себе живут, дёргаются до того быстро, что глаз не успевает за всем. — В обраточку. Желание исполню.
— Исполнишь? Ка-какое желание?
— Землю любишь… за ней ведь ехал, когда Ржаную резал?
— Это моя земля! — пальцы Длинноуса аж сковало на мечной рукояти, а ногами боярин всё ловил особую дрожь коня — перед тем как рвануть вперёд чалый
— Вот и споёшь про то.
— Про что?
— Как тупые пахари уклад порушили. Боги землю всем дали, а хлебороды боярам продали. За плети на спинах, мечи в пузе, да красного петуха в домах. А что, плата щедрая.
Длинные Усы глядел, набычившись, и играл пальцами на рукояти меча. Правую ногу чалого заколотило, он беспокойно всхрапнул, заиграл на месте.
— Ну ладно, перегнули мы палку, — готов, Куяк? Вот я легонько потряхиваю левый повод, рвануть нужно будет влево, а рубить стану с правой руки, понимаешь? — Да, боги сотворили всех равными, но ты пойми, времена меняются, они трудные, эти самые времена…
Давай, Куяк, рви…
Тенька брёл, осторожно переступая ногами, уже в пределах Большой Ржаной, Сивый просто вывалился из седла, и всегдашняя деревенская разведка — глазастые мальчишки — то увидели и привели взрослых. Безрод что-то бормотал в беспамятстве, пока братья его несли, а Колун, мрачный и чёрный лицом, ровно ворон, молча показал шедшему слева Двужилу, угрюмому, как небо в грозу: «Туда несём»…
Прям нёсся, как скаковой жеребец, едва не раздавил нескольких кур, мало не поскользнулся на сырой земле, после пролитой здесь браги, и задыхаясь, влетел в дом Стюженя.
— Эй, эй, парень, да на тебе лица нет! — старик повернулся к порогу от окна, где у стола толок травы в ступке.
— Да где ему взяться лицу этому, — прохрипел от дверей воевода потайной дружины. — Такие дела творятся, тут бы просто остаться в здравом уме.
— Что случилось?
— Зарянка с детьми вернулась.
— Как вернулась?
— Косоворот, Смекал и Кукиш привезли. Рассказывают странное.
Несколько мгновений старик стоял у окна молча, будто в камень обратился, потом потянул через голову передник и тяжело протопал к лавке. Опустился, будто сил не осталось и молча махнул рукой, подходи, садись.
— Ты понимаешь, что произошло?
— А чего тут не понять? Петелька на нашей могучей шейке затягивается всё туже, а как рванут, окажется, что не так уж и широка наша шейка. Ломается на раз-два.
— Где они?
— Вот-вот к терему поезд подойдёт, уж ворота растворили.
— Дай плечо. Ноги растрясло, встать не можется.
Обряженные в тусклые верховки, в летних полотняных шапках, неузнаваемые Стюжень и Прям варились в шумной толпишке, что собралась на улицах по обе стороны тракта, ведущего к терему. Воевода и верховный слушали молча и лишь время от времени делали друг другу знаки, мол это слышал?
— Как пить дать, недоброе замышлял!
— Ага! Тот ещё змей подколодный оказался!
— А бояре молодцы! Ну да, бывают крутёхоньки, бывает выжимают до последней капли, так ведь не только нас так! И врагов тоже!
— А ты как хотел? Нельзя быть жёстким наполовину. Или со всеми, или ни с кем!
— Ну в такие-то времена и потерпеть можно!
Слыхал? Стюжень сделал Пряму «лицо». В такие времена и потерпеть можно. Воевода потайной дружины ответил мрачным взглядом и молча кивнул.