Ледобой. Зов

Козаев Азамат Владимирович

— Брага есть? — с тоской спросил Стюжень и в сердцах стукнул по бревну кулаком.

Урач внимательно посмотрел на старого друга, усмехнулся, кивком головы позвал в дом.

Хозяин достал с полки глинянку с крышкой, плотно пригнанной на сырную сыворотку. Поставил на стол, с заговорщицким видом кивнул.

— Пойдёт? Как раз про Черняка расскажешь.

— Что у тебя там? — Стюжень взял питейку в руки поднёс к ушам, поболтал.

— Открывай.

Верховный пожал плечами, облапил крышку, покачал туда-сюда, выдернул. Потянул носом, с удивлением вытаращился на старого друга, довольно хмыкнул.

— Непередаваемое чувство пить, когда от тебя больше ничего не зависит. Садись. Окорок доставай, я знаю, тебе Моряй

принёс. О-о-о, нет! Удивлённые глаза мне тут не делай! Доставай.

Глава 45

Безрод с двоюродным братом незадолго до полудня рысью въехали в Большую Ржаную, вернее в то, что от неё осталось. Могли бы и раньше, но братнин конёк ездовым не был, против Теньки ему было не сдюжить ни в намёте, ни в рыси. Так и располосовали путь домой, где намётом, где рысью, где шагом. Колун чем-то неуловимым вышел похож на Сивого — ничего радостного не нашлось в том поводе вернуться в родные места, что привёз брат — так и ехали родичи мрачные насупленные: оба нахмурены, брови сведены в одну черту, челюсть вперёд выехала, изредка один или другой кривился, да зубы показывал. Безрода перекашивало и временами накатывало — он чувствовал. Наверное, глаза белели, дневной свет в такие мгновения казался ослепительным, почти нестерпимым, а солнце напротив делалось чёрным. Тоже нахмурилось?

— Вон, гляди, — перед Чубатыми холмами брат махнул рукой на столбец чёрного дыма, что за холмами взбирался в небо, к солнцу, и где-то там наверху, дым осёдлывал ветра, и тот уносил его в дали дальние.

— Вижу, — буркнул Сивый и разрешил Теньке унестись во всю прыть. — Догоняй!

Ещё недавно здесь кипела жизнь, в тот памятный раз на взгорке его приметили соседские сорванцы, тут привечал деревенский старшина Топор, а Топорица метнула на стол столько всего, будто родич вернулся из голодного края. И где дом Топора? А вот он: если метёлкой поскрести, в Топорицын плат поместится тютелька в тютельку горкой чёрной гари.

Здесь стоял дом Квочки, простецкой тётки, вдовы с пятью ребятами, мал мала меньше, и если в мирные времена она и в самом деле наседкой кудахтала над детьми, сейчас сидит молча: вокруг пепелище, печь единственная стоит необвалена, ровно скелет от дома остался, а Квочка глядит в одну точку, и где-то в ушах, звучит почему-то голосом Верны: «Разума здесь уже не будет. Младшеньких она потеряла. Двоих. В огне остались».

— Двое квочат угорели. Остальные трое в лесу. У наших, — сзади отстучал дробный лошадиный топоток — Колун подъехал.

Квочка даже головы не повернула, и в какое-то мгновение Сивый будто с изнанки увидел этот мир: вот землю устелил покров белой гари, посреди пепелища сиротливо чернеет печь, а у несчастной тётки на черном лице прямо в середине чёрного белка снежным пятном сверкает зрачок. И не поймёшь, куда она смотрит, только жуть пробирает до самой последней косточки, аж плоть отстаёт, как с куска мяса в котле после варки. Тенька медленно перебирает ногами, проходит мимо, а она глядит в твою сторону, и ровно в дыры зрачков мертвенным сквозняком утягивает спокойную солнечную жизнь. Струится благодатное прошлое мимо тебя и холодом обдает, так быстро его засасывает в никуда.

— Твари, — буркнул брат, — Ни одного дома не оставили.

Нет больше под солнцем Большой Ржаной — Сивый на Теньке медленно шёл там, где ещё совсем недавно лежала деревенская улица, а теперь чернеют пятна пожарищ, да белеют остовы печей в сажных пятнах. Здесь и там бродят по пепелищу понурые люди, ищут уцелевшее, чёрная пыль взвивается после каждого шага, и никто не глядит на дорогу.

— Вариха, — Колун проследил за взглядом брата, сам горько вздохнул, — дядька Пых в пламени сгинул, а у неё уже слёз не осталось. Сына просто зарубили. Помнишь Пятнаху?

Пятнаха, весёлый отрок с родимым пятном на щеке, вечно носился по деревне с сумасшедшими затеями.

Поздний ребёнок, он получился у Варихи и Пыха особенным — всё в его руках горело, может и прав был бы отец, укоряя сына: «Допреж своих забав дело сделай! Пора страдная!», так ведь на самом деле горело всё! В том-то и дело, что успевал! Ржаные ещё шутили, мол, если заставить Пятнаху бежать по сухой траве, как есть загорится! Пал пойдёт.

Пепелище Квочки. Пепелище Варихи. Ровно зерцало стоит меж двумя пятнами чёрной пыли, сидят две тётки, обе недвижимы, сухи и бесслёзны. Уже бесслёзны и до жути одинаковы.

Яблони здесь и там тычут в небо острые, голые, горелые огарки, два яблока, с чудом несгоревшими черенками так и остались висеть на угольно-чёрной ветке обуглышами. Сивый махом нашёл высоченную яблоню, что стояла некогда прямо у тына. Не осталось больше тына, не осталось и дома, а яблоню огонь просто не взял. Безрод подъехал, спешился, погладил ствол. Обгорел малость, огонь облизал несколько ветвей да и только. Сивый с вопросом в глазах повернулся к брату.

— Тут у яблони отца и зарубили, — помолчал, отвернулся и бросил куда-то в сторону: — А там, поодаль, где овин стоял, Вертляйка под коня попала. В грудку пришлось колено. Лежит ни жива ни мертва. Чистыша какой-то урод просто с дороги отбросил. Головой на завалинку пришёлся. Тоже лежит, там в лесу. Лицо чёрное, глазки чёрные…

— Яблоки?

— Даём. Авось полегчает.

Сивый лишь головой мотнул, идём дальше, братище.

— Тризный костёр, — мрачно пояснил Колун, показывая на огромную проплешину чуть в стороне от Ржаной, там, где поле уводило к холмам.

Сивый остановился у прогарины, какое-то время молчал, отрешённо зачерпнул пепла, растер между пальцами, жутковатой мучицей ссыпал на ветерок. Отчего-то перед глазами Верна встала, Снежок на руках спит, Жарик у ног переминается, за платье держится, сама глядит молча, ровно говорить запретили. Да ей и не надо, была бы немая, любой зрячий всё понял бы: глаза большие, выразительные, влажные. Глаза оленихи. Или косули. Не такие лупатые, конечно, но что-то есть. И надо же, вот прямо тут, у места, где в чистом пламени ушли в княжество Ратника погубленные родичи, сами собой воспоминания поплыли: как впервые на глаза попалась, как требуха внутри узлом свилась, едва полумёртвую полонянку увидел, как руки сами навстречу потянулись, и только мрачное: «С-стоять!» шёпотом себе под нос ни взмахом ресниц, ни лишним вздохом не дали понять Крайру сразу, что эту, в драном тряпье, едва живую он увезёт с собой, даже если придётся скупить всё Торжище Великое. Сивый угрюмо хмыкнул куда-то вперёд, в воздух, за печальное тризнище. Ну чего тебе, косуля, чего молчишь, чего глазами ворожишь? А у тебя там моря плещутся, а у тебя там звёзды блещут, а у тебя там огни живые бьются, а я стою у погибшего пламени и зябко делается, ровно стою перед пропастью в одном-единственном шаге и точно знаю, что сделаю этот самый шаг, чего бы это ни стоило. Косуля, ты… прощаешься? Безрод мотнул сивой головой, резко отвернулся, пошёл к Теньке.

* * *

Вертляйка лежала на досках, вернее на калитке, что каким-то чудом убежала от огня. Вроде всё как в тот раз, одна чумазая, юркая девчушка, два глаза, должные сверкать озорством чище светоча тёмной ночью… а не сверкают. Губки должны быть пунцовы и ни мгновения не в спокойствии, меж губ должен сновать бойкий, малость шепелявый язык, такой же непоседливый, как руки-ноги озорницы, которые, как известно, голове покоя не дают. А нет цвета в губах. А не скачет меж больших передних заячьих зубов язычок. Глаза закрыты, губы бледны и стянуты, а из того что должно… обязано быть у ребёнка — только дыхание. Больше не шумное, задиристое, яблочное, а нежное, ровно перо. И осторожное, точно улитка в своей раковине: шумнёт чуть сильнее обычного дерево, раскатится, не приведите боги, гром, как знать, не спрячется ли?