Ленька-гимназист
Шрифт:
Бой продолжался еще, казалось, целую вечность. То затихая, то вспыхивая с новой силой в разных концах Каменского. Потом стрельба стала реже, глуше и, наконец, часа через два после бегства моих друзей, почти совсем стихла. Лишь изредка где-то вдалеке щелкал одиночный выстрел.
Тишина давила на уши после недавнего грохота. Я выждал минут десять, сердце колотилось от тревоги — что с Костиком и Гнаткой? Не попали под шальную пулю? Не выдержав неизвестности, я решился.
— Сидите тут тихо, как мышки! — приказал я Нюсе и Доре, указывая на остатки вяленой рыбы. — Погрызите пока тараньку.
Дети испуганно кивнули. Я выбрался из норы и осторожно двинулся к городу.
На окраинах было подозрительно тихо, только сторожевые псы во дворах бесновались, срываясь с цепей, и злобно брехали на всех проходящих. Из-за занавесок в окнах домов тихонько выглядывали настороженные лица. Люди боялись выходить. Не доходя до нашего переулка, я все же не удержался и свернул к дому — узнать, все ли в порядке с родными.
Заскочил во двор — мать возилась у сарая, увидев меня, всплеснула руками, но тут же из хаты выскочил отец. Лицо его было перекошено от ярости.
— Ах ты, паршивец! Вернулся?! — Он схватил меня за ухо так, что в глазах потемнело, и потащил к дому, на ходу расстегивая поясной ремень. — Совести у тебя совсем нет! Мать вся извелась! Кругом пальба. А тебя нет! Ты где шлялся?!
— Пусти! Больно! — я извернулся, пытаясь вырваться. — Ты же сам меня выгнал! Сказал — убирайся!
— Я сказал?! Да я тебе сейчас!
И отец замахнулся на меня кулаком.
Но я был проворнее: вырвавшись из его хватки, отскочил к калитке и бросился бежать прочь по улице, слыша за спиной его яростный крик:
— Можешь совсем не возвращаться, щенок!
Ухо горело огнём и стремительно распухало. Сердце бешено колотилось — от обиды, несправедливости и боли. Он выгнал меня, а теперь обвиняет… Куда мне идти? Где живут Костик и Гнатка, я толком не знал — наши пути обычно сходились где-то на улице. Решил идти к центру, к «проспекту», может, встречу их там.
Центральные улицы уже жили другой жизнью. То тут, то там встречались группы вооруженных людей в потертых гимнастерках и бушлатах, некоторые — с красными повязками на рукавах. Красноармейцы. Они деловито рассылали патрули по два-три человека. Патрули решительно заходили во дворы, стучали прикладами в двери, вытаскивали перепуганных жителей, допрашивали их. Впрочем, понять суть происходящего было несложно: наверняка они искали спрятавшихся григорьевцев. Ну то есть в Каменском сейчас происходило то, что через 100 лет назовут коротким и емким словом «зачистка».
В одном месте я стал свидетелем короткой, но яростной перестрелки. Патруль наткнулся на затаившегося за сараем григорьевца. Тот отчаянно отстреливался из нагана. Пули засвистели совсем рядом, одна чиркнула по стене буквально в шаге от меня, осыпав кирпичной крошкой. Я плашмя рухнул на землю, вжимаясь в пыль, пока все не стихло. Бандит, отстреляв барабан, сбежал; красноармейцы бросились за ним.
Стараясь держаться подальше от таких сцен, я направился к зданию городской управы, которое виднелось в конце проспекта. И тут, почти сразу нос к носу столкнулся с Гнаткой. Вид у него был потрепанный, лицо бледное, правая рука неестественно висела вдоль тела, поддерживаемая левой.
—
— Лёнька! — он поморщился от боли. — Попали мы… Григорьевцы отступали, а мы на них нарвались у рынка… Хотели за нами укрыться… Я вырвался, а Костик… не знаю, он в другую сторону побежал… Мне руку вроде вывихнули, гады!
— Я же говорил — не лезьте! — не удержался я от нравоучений
— Та ну тебя! — зло огрызнулся Гнашка. — Зато я видел все! А не сидел в плавнях, как ты! Мне вон патруль красный сказал — иди к больнице, там раненым помогают. Пойду, может, руку вправят…
И он, хромая и морщась, побрел куда-то по дороге, оставив меня одного посреди улицы, полной победивших красноармейцев, битого стекла и других следов недавней бойни. На мой запоздалый вопрос, где же все-таки Костик, он лишь неопределенно махнул здоровой рукой куда-то в сторону железной дороги, мол, ищи сам.
Делать нечего. Я пошел в указанном направлении, внимательно оглядывая улицы. Следы недавнего боя были повсюду: разбитые окна, воронки от снарядов, брошенное оружие, а главное — тела убитых, которые еще не успели убрать.
Вскоре, несмотря на то и дело вспыхивающую на улицах пальбу, я все же добрался до станции. Хотелось узнать, что сталось с дедом Мазалёвым, да и вообще — здесь явно был центр недавнего боя.
Страшная картина открылась передо мною. Пути и площадка перед станцией были усеяны трупами вперемешку — григорьевцы, красноармейцы, имелось и несколько гражданских, попавших под раздачу. Из двух окон станции вырывался густой светлый дым, угол здания был поврежден снарядами. Водонапорная башня была пробита в нескольких местах, и потоки воды водопадом хлестали сквозь проломы в кирпиче. Воздух был тяжелым от запаха крови и пороховой гари. Санитары, теперь уже с красными повязками, споро убирали убитых, оттаскивали в сторону стонущих раненых, грузили их на подводы. На меня, мечущегося по перрону, шикнули несколько раз:
— А ну, малец, не мешайся под ногами! Брысь отсюда!
— У меня тут дед работал! Грузчиком! Не видели его? — попытался спросить я у одного из санитаров.
— Дед? — тот не глядя отмахнулся от меня как он назойливой мухи. — Всех потом отыщешь. Не до тебя сейчас! Иди отсюда, пока цел!
Поняв, что здесь я ничего не добьюсь, я отошел в сторону. Дед… Жив ли он? И где может быть этот Полевой? Он обещал помочь. Надо бы показаться ему на глаза, напомнить, что я выполнил их задание, рискуя собственной шкурой. Может быть, он сейчас в управе — там обычно устраивают свой центр власти победители?
И тут я увидел Костика. Он, поблескивая своими кругленькими очечками, крутился около красноармейцев, деловито стаскивавших с путей в общую кучу тела убитых григорьевцев. Увидев меня, он ничуть не смутился, а наоборот, приветливо махнул рукой:
— Лёнька! А я уж думал, где ты! Иди сюда, дело есть!
Я подошел. Зрелище было не из приятных, но после всего увиденного за последние дни я, кажется, уже начал привыкать к ужасам войны. Красноармейцы понесли очередную жертву боя, а мы с Коськой встали возле трупа молодого парня с пустыми, невидящими глазами, уставившимися в небо.