Ленька-гимназист
Шрифт:
Наконец священнодействие с бумагой было окончено. Полевой вверх-вниз помахал листочком, чтобы чернила быстрее подсохли, и вручил его мне.
— На, и лучше с получением не затягивай: сегодня все есть, а завтра Москва мож прикажет все в тыл выслать. Деникин наступает, всяко может случиться! И если будут на складе впаривать саржу, али сукно, не соглашайся, стой на своём: габардин, и точка!
Я взял листок, чувствуя его шершавость под пальцами. Отрез ткани! Это же связано с богатством сейчас!
— Спасибо, товарищ комендант!
Мы вышли в коридор.
— Ну
— А про детей тех… помните? — решился напомнить я Полевому. — Эрлиха… Им бы родных найти!
— Помню, помню, — кивнул Полевой. — Не до них сейчас немного, но займемся. Мы их, конечно, не бросим, но и возиться некогда. Родителей надо искать.
— Та ни, их порубали! — авторитетным тоном вклинился в разговор Коська. — Я сам видал.
Матрос нахмурился.
— Может, кто из родни остался?
— Вот этого не знаем! — развел я руками
— Родню ихнюю разыщем, если живы. В крайнем случае, в Екатеринославе детдом есть.
От такого предположения сердце мое дрогнуло.
— Не хотелось бы их в детдом!
— Понятно, — помрачнел Полевой. — Ну, родственников найти — дело непростое. Сейчас знаешь, сколько их, беспризорных-то? Тут два пути. Либо в детдоме их определить, в Екатеринослав отправить. Либо… тут у вас община еврейская есть. Старший у них — некий товарищ Розенблат, кажется. Лавку держал где-то тут, на Торговой, номер дома не помню, но найдешь, спросишь. Попробуй с этим что-нибудь перетереть. Все-таки, дети ихнего роду-племени, может, пристроит как-нибудь сирот.
Он дружески хлопнул меня по плечу.
— Ладно, бывай, Лёнька. Дела. Я пока здесь. Если что — ищи меня тут или в штабе, он пока в вагоне на станции. Нам такие парни нужны. Ну и к Костенко обращайся, поможем, чем сможем. Советская власть своих не бросает!
И Полевой быстро зашагал по коридору, а мы с Костиком остались стоять, оглядываясь по сторонам.
— Отрез ткани… Здорово! — восхищенно прошептал Костик. — Вот мамка твоя обрадуется!
— Ага, — рассеянно заметил я. Мысли мои были уже далеко. Дети… Розенблат… Это все важно. Но прежде всего — дед. Что с ним? Жив ли после той мясорубки на станции? Искать его сейчас? Но где? Да и по правде, возиться со мной никому некогда. А еще…
Руки сами потянулись к карману, где лежал тяжелый, угловатый предмет. Браунинг. Трофей, добытый у окочурившегося сотника. Несмотря на скромные размеры, он здорово оттягивал карман и, пожалуй, мог быть замечен и конфискован каким-нибудь бдительным патрулем. И Костенко не поможет — он явно против того, чтобы по его городу расхаживали вооруженные двенадцатилетние подростки. К тому же, не терпелось его осмотреть, почистить, привести в порядок.
— Пошли к тебе, Костик, — подумав, произнёс я.
— Пошли! — охотно согласился Костик. — Заодно хабар поделим по-честному! И сапоги примерим!
Мы быстро дошли до его дома на косогоре. Убедившись, что Коськиных родителей нет дома (отец, видимо, еще не вернулся с завода), мы пробрались в сарайчик, где были свалены наши трофеи —
— Так, деньги давай сюда, — сказал я деловито, забирая у Костика бумажник. Отсчитал несколько купюр — керенок и карбованцев, протянул ему, остальное, включая экзотические франки, забрал себе. — Сделаем так: это мне, сапоги тебе, раз уж ты их снимал. Фляжка мне пригодится. Идет?
Костик засопел был, явно в стороне от раздела несправедливым, но, видимо, вспомнив о пистолете, который видел у меня мельком, спорить не стал.
— Идет, — буркнул он, торопливо пряча свою долю и примеряя сапоги. — Эх, сапоги дюже велики… Ну да ладно, нехай буде на вырост!
— Хорошо. Теперь дуй к этому Розенблатту, или как там его, расскажи про этих Эрлихов. А я, Костик, пошел. Мне бы деда Мазалёва найти.
— Ага, бывай!
Костик убежал, а я побрёл было снова в сторону станции.
Станцию было не узнать. Трупы были убраны, пожары потушены, и сюда уже подходили эшелон за эшелоном, полные войск. Из теплушек прыгали бойцы, смеялись, умывались. Слышались разговоры о политике, о железнодорожных порядках, о григорьевцах, о боге, но больше всего — о продовольствии.
Красноармейцы разводили между путями костры, варили в котелках похлебку. Где-то в вагонах слышалась музыка: растягивалась гармошка, дребезжала балалайка, распевались частушки. Тут и там бегали дежурные с котелками и чайниками. Запахло кашей. Кто-то кого-то звал, кто-то кого-то ругал. Потом явилось начальство, все выстроились вдоль эшелона в два ряда, и началась перекличка.
В строю стало особенно заметно, что бойцы плохо и по-разному обмундированы. В рядах виднелись буденовки, серые солдатские шапки, кавалерийские фуражки, матросские бескозырки, казацкие кубанки. На ногах у одних были сапоги, у других — ботинки, валенки, калоши, буржуйские штиблеты, а кто и вовсе стоял босиком. Здесь были солдаты, матросы, рабочие, крестьяне. Старые и молодые, пожилые и совсем мальчики.
Деда я нашел возле депо: оказалось, все это время он с другими рабочими тушил случившиеся из-за боя возгорания. Дед выглядел усталым и взмокшим, руки испачканы сажей. Его красные, слезящиеся от дыма глаза уставились на меня с выражением «да сколько уже можно-то?»
— Лёнька! Вернись ты уже домой, Христом Богом прошу! Что ты все по плавням ошиваешьси? Мать мучается, отец извелся…
— А что он дерется?
— А ты думал? Не слушаешься его, что он будет делать? По головке погладит? Неет! Так што бросай свою шкоду и вертайся в хату!
— Детей еврейских пристрою и вернусь! — пообещал я.
Поскольку с дедом все оказалось благополучно, я устало побрёл в плавни — проведать детей. День выдался заполошный и жаркий, в голове мутилось от голода и особенно — жажды. Дорогой наткнулся на чугунную водораздаточную колонку, нажал рычаг и… ничего. Тонюсенькая струйка воды сиротливо вытекла из крана и тотчас же иссякла. Чёрт, да ведь водокачку-то разбили! Сам же постарался! Разруха, мать ее за ногу… Ладно, из Днепра напьюсь.