Ленька-гимназист
Шрифт:
— Тогда так, — быстро прикинул я, чувствуя, как возвращается взрослая привычка командовать и планировать. — Сейчас разделяемся. Гнатка, ты самый шустрый, дуй к управе и на базарную площадь, посмотри, что там делается. Где стоят пулеметы, где, может баррикады какие устроены, кто там командует, много ли штыков в отрядах. Ты, Коська, сгоняй на завод. Узнай, что там делается, есть ли григорьевцы. Заодно родителей предупредите. А я — на станцию. Встречаемся через час во—он у той старой сарайки на краю города. И осторожнее!
Приятели дружно кивнули и тут же растворились в утреннем тумане, стелившемся над землей. А я, стараясь держаться незаметно, огородами и переулками,
Станция жила своей лихорадочной, тревожной жизнью. На платформе стояло два эшелона — теплушки, несколько открытых платформ. На одной из них, бессмысленно уставившись в небо коротеньким тупым дулом, действительно была установлена пушка. Возле вагонов толпились люди вперемешку: григорьевцы в своих разномастных папахах и свитках, с винтовками и нагайками, какие-то мужики в рабочих кепках, женщины с узлами. Несколько рабочих в затрапезных поддевках грузили на платформы какие-то ящики и мешки, перекликаясь и поминутно матерясь. Меня удивили размеры вагонов: они, во-первых, были деревянные, а во-вторых, — намного меньше привычных нам длинных многоосных вагонов электричек и поездов дальнего следования. В сравнении с железнодорожным транспортом 21 века местные «теплушки» выглядели просто щелястыми деревянными игрушками.
Оглянувшись по сторонам, не привлек ли я чьё-то внимание, я принял самый независимый вид и пошел рядом с путями, делая вид, что что-то ищу.
Не успев сделать и нескольких шагов, я услышал пробивающиеся сквозь ругань грузчиков стоны, и несколько секунд спустя передо мною открылось страшное зрелище.
Здесь, на перроне и даже просто на земле рядом с ним, на грязных подстилках лежали раненые. Их было много, очень много — десятки, если не сотни. Вероятно, это были те григорьевцы, которых побили красные в предыдущих боях, пока приближались к Каменскому. Кругом стоял сильный запах крови, грязи и карболки. То и дело слышались вздохи, проклятия, ругань, временами — бредовые выкрики. Между ранеными ходили женщины с ведрами, несколько хмурых мужиков в заляпанных фартуках, видимо, выполнявших роль санитаров. Чуть дальше стояли еще живые и здоровые григорьевцы: расхристанные, в фуражках набекрень, они курили, громко о чем-то трепались, и все, как один, лузгали семечки. Похоже, занимались они этим уже не один час, потому что перрон и пути буквально были осыпаны патиной из подсолнечниковой шелухи. Заметно было, что бандиты бравировали друг перед другом, но на их лицах и в жестах сквозили отчаяние и тревога.
Стараясь не привлекать внимания, я осторожно проскользнул за угол штабеля из каких-то ящиков и окинул из-за него взглядом станционные постройки. Здание станции, из красного беленого кирпича, выглядело вполне капитальным. Окна были заложены мешками с песком, в проеме дверей я увидел характерный изгиб пулеметного щитка. Так, похоже на станции установлен «Максим». Других пушек, кроме гаубицы на платформе, не было видно. Но тут я заметил другое: в окнах большого здания напротив станции, по всем признакам — паровозного депо, отчетливо виднелись стволы пулеметов — один «Максим», судя по характерному ребристому кожуху, а второй, — более легкий, возможно, Льюис или Шош. И еще один пулемет силуэтом маячил на самом верху возвышающейся над станцией старой кирпичной водонапорной башни. Так-так; пожалуй что это — ключевая огневая точка: оттуда простреливается весь перрон
Решив, что увидел достаточно, я уже решил было уходить, как вдруг грозный голос пригвоздил меня к заплеванной щебенке перрона:
— Эй ты, шкет, ты пошто тут трешься?
Стараясь выглядеть максимально невинно и глупо, я обернулся. Ко мне быстрым шагом подходил невысокий красномордый тип с казацкими обвислыми усами, в папахе и грязно-сером френче с желто-сине-черным шевроном. За ним едва поспевал недотепистого вида григорьевец с длинной пехотной винтовкой на ремне.
— Ты хто такив? Шпигун, али шо?
Изо всех сил стараясь выглядеть беззаботным, припомнив весь свой немудреный лексикон слов на суржике, я отвечал:
— Та ни, дяденько, я тильки гильзы шукаю!
— Яки к бису хильзы? — багровея еще сильнее, заорал коротышка. — А ну, Григорчук, хватай шпигуна!
Да ёклмн! Ну чтож такое-то?
Спешно пошарив в карманах, я нащупал пару винтовочных гильз.
— Вот, це таки хильзы нашов! Мабуть, хранцузские чи шо…
На секунду грозный начальник заколебался, переводя мутные, с кровавыми прожилками глаза с гильз на мое лицо и обратно, затем решительно махнул рукой с нагайкой:
— Вяжи его, Григорчук, там хлопци разберуться шо це за птица! Вин може хильзы в карман заховав, штобы шпиговать тут безпечно!
Дело принимало скверный оборот. Попадать в кутузку в мои планы совсем не входило, тем более, что в случае нападения красных на город григорьевцы вполне могли расстрелять всех заключенных.
— Та я ж местный, с Нижней колонии! Батька мой на заводе робит! Пане атаман, пустите меня Христа Ради до хаты!
Но тип во френче был неумолим. Долговязый Григорчук отвечал «слушаюсь, пане сотник» и пихнул меня в бок прикладом, велев: «а ну заховай руки за спину»! Удар отозвался застарелой болью от давнишнего ушиба груди.
Приехали. Твою же мать…
— Лёнька! — вдруг раздался совсем рядом чей-то бас, и тяжелая рука легла мне на плечо. — Ты што тут, бисов сын, телепаешься?
Я обреченно обернулся. Новый персонаж был кряжист и невысок. Обветренное лицо, с глубокими морщинами, в которых навсегда въелась заводская антрацитная пыль, было мне совершенно незнакомо, но почему-то вызвало у меня некие смутные ассоциации. То ли я его уже видел, то ли что…
— Третий день дома тебя нет, мамка вся извелась, а ты тут прохлаждаешьси! Ремня давно не получал! Вот приду, поучу тебя, как родителей уважать! — наседал тем временем на меня суровый старик.
— А ты хто такив? — грозным тоном тут же спросил у нового персонажа пан сотник.
— Та я есть рабочий завода, Мазалев моя фамилия! — извиняющимся тоном отвечал ему крепкий старикан. — Приказом пана атамана Григорьева направлен на станцию под погрузку вагонов. А это наш хлопчик, родной, ни в чем не замешанный, тильки вот совсим от рук отбився!
И тут я понял, кого он мне напоминает. Форма носа, глаза, линия губ — все это напомнило местную мою маманю. Это, к гадалке не ходи, родной мой дед по матери!
Сотник сурово посмотрел на меня, потом на Мазалева, затем снова на меня. И, уж не знаю почему — то ли уловил действительно фамильное сходство, то ли не захотел, чтобы его подняли на смех за арест совершенно невиновного ни в чем малолетнего патрубка — но, вновь махнув нагайкой, раздраженно крикнул:
— Григорчук, гони этого в шею! А ты — обернулся он с Мазалеву — иди разгружай дальше, вантажные работы ищо не кончены!
На том инцидент был исчерпан. Солдат, поминутно сплевывая, подвел меня до окраины станции и напоследок зарядил в спину прикладом, выдав напутствие: