Ленька-гимназист
Шрифт:
Но не успел я пройти и половины пути, как наткнулся на сияющего Коську, ведущего за собой детей Эрлихов.
— Слухай сюды! — накинулся он на меня. — Розенблатт этот сказал, что Эрлихов порешили всех. Зато я узнал — Гинзбурги живы! Ну, которые ювелиркой торговали. Они у соседей сховались, григорьевцы лавку разграбили, а самих их не нашли. Говорят, они по улицам тут ходили, расспрашивали, кто из своих уцелел. Розенблатт за ними пошел, а мне сказал детей к нему привести. Они как вроде дальние родичи этого Эрлиха были, по какой-то там линии… Короче, пойдём с нами!
Розенблатт жил в Новых
— Эвона! — присвистнул Коська — Вон, кажется, это они и есть!
— Тётя Розалия! — вдруг радостно закричала Дора.
Люди повернулись в нашу сторону, от группы отделилась пара. Это были мужчина средних лет, с аккуратной бородкой и в пенсне, невысокая, полная женщина в темном платье и шляпке. Лица у обоих были бледные, измученные, но держались они с достоинством. Завидя Дору и Наума, мужчина облегченно развел руками, женщина же бросилась нам навстречу.
— Пойдем! — сказал я и, взяв детей за руки, пошел навстречу этой паре.
Подбежав, женщина ахнула и прижала руки к груди. Глаза ее наполнились слезами.
— Неужели?.. Дети Якова Эрлиха? Дорочка? Нюсенька? Азохен вэй!.. Деточки… Живы! Что осталось? Где же вы прятались?.. — она осеклась, увидев выражение моего лица и слез, покатившихся по щекам Доры. — Ох, горе-то какое…
Мадам Гинзбург опустилась на колени прямо на грязную щебенку дороги, не обращая внимания на снующих мимо людей, плача, протянула руки к детям.
— Идите ко мне, мои птенчики… Идите, родные… Не бойтесь… Мы вас не оставим… Мы теперь ваша семья…
Дора на мгновение замерла, потом с тихим всхлипом бросилась в объятия женщины. Нюся, видя сестру, делал по ее образцу. Мадам Гинзбург обнимала их, гладила по растрепанным волосам, что-то ласково шептала им на идише, перемежая слова с рыданиями. Ее муж стоял рядом, сняв пенсии и вытирая глаза платком. Даже суровые красноармейцы, проходившие мимо, покачали головами, глядя на эту сцену.
— Спасибо тебе, мальчик, — сказал мне господин Гинзбург дрогнувшим голосом, когда первые эмоции немного улеглись. — Это очень правильный поступок! Мы этого никогда не забудем. Как тебя зовут?
— Леонид! — произнёс я, только сейчас вспомнив, что до сих пор не знаю собственной фамилии.
— Мы найдем способ тебя отблагодарить, Леонид, как только немного устроимся… Пойдемте, дети, пойдемте домой… У нас теперь будет дом…
Он взял под руку плачущую жену, которая вела за руки Дору и Нюсю. Дети обернулись, на повороте Дора посмотрела на меня тёмными, влажными глазами, и в ее взгляде была не детская благодарность. Я молчал им вслед. Странное чувство опустошения и облегчения одновременно охватило меня. Хоть одним геморроем меньше!
Расставшись с Коськой, я побрел было в плавни, но затем передумал и свернул к дому. Вечерело, да и надо было хотя бы сообщить матери новости про деда, что с ним все в порядке. Страшно было идти, помня утренний отцовский гнев и горящее ухо, но — надо.
Юркнув в знакомую калитку, я не сразу пошел в дом. Прокравшись на зады, к сараю, уселся на старую колоду, об которую, видимо, кололи
Я несколько раз взвел и спустил курок — нахолостую все работало как надо. Должно быть, исправен. Конечно, нужно его почистить. Где взять масло? И ветошь? Ладно, разберемся. Главное — он есть. И он работает.
Ещё со времен срочной службы в танковых войсках я помнил простую истину: оружие любит уход. И здесь, в девятнадцатом году, этот ствол может быть куда нужнее, чем все мои знания инженера из будущего. Потому что без самозащиты хрен куда эти знания донесешь!
Оглянувшись, я нашел пару кусков бересты, отвалившейся от поленьев, аккуратно завернул в нее браунинг и спрятал под стропилом камышовой крыши. И не видать его, и всегда под рукою.
Дома меня встретила встревоженная мать. Отца не видно, видимо еще не вернулся с завода — смена затянулась после всех событий. Мать всплеснула руками, увидев меня, но ругаться не стала, только обняла, оглядывая голову до ног.
— Лёня, сынок! Живой! Слава тебе, Господи! Где ж ты был? Отец весь на нервах… А ты… глянь на себя! Отец, иди сюда! Лёнька вернулся!
В этот момент скрипнула дверь, и на пороге комнаты появился отец. Его мрачное, усталое, серое от въехавшей заводской пыли лицо. Он молча вошел в комнату, бросил кепку на лавку. Увидел меня. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
— Явился наконец-то, — глухо проронил он, даже не глядя в мою сторону.
Я замер, ожидая продолжения утренней бури, но отец плюхнулся на стул, уронив голову на руки.
— Все, Наташа… Мобилизация, говорят, будет. Завтра на окопы погонят. Всех мужиков, кто не в военном производстве. А таких, считай, ползавода. Опять война… Конца ей не видно.
Мать закрыла ладонью рот, будто подавилась собственным криком, и рухнула на лавку, в ужасе переводя взгляд с меня на мужа и обратно. Нетрудно было догадаться о чем эта женщина думала в тот момент. Любая из многочисленных властей, что видело за последние годы Каменское, могла бы забрать любого из мужчин ее семьи и отправить куда угодно для чего угодно — на убой, на край света, или наоборот, убивать других — и сделать с этим ничегошеньки нельзя. И останется она одна, с малолетними детьми на руках.
Отец, с минуту посидев на лавке, вдруг поднялся и строго посмотрел на меня.
— Пойдём-ка Лёнька. Потолкуем!
Мы вышли в сад. Смеркалось. В безветренном вечернем воздухе вилась мошкара, над акациями, деловито жужжа, тяжело пролетали майские жуки — «хрущи», как зовут их в этих краях.
Отец, неторопливо скрутив самокрутку, на секунду зашел обратно в хату — закурить от керосиновой лампы — и вернулся ко мне.
— Слухай сюда, сын. Ты нынче меня ослушался. Ну, то такое. Я зла не держу. Ты растешь, начинаешь из-под родительской власти выходить. Это неизбежно, я по себе знаю. Мал ты конечно еще, ну да видно, так вышло. Я не о том хотел говорить. Смотри сюда!