Ленька-гимназист
Шрифт:
Мы попрощались со Степаном и медленно побрели дальше, в сторону Верхней колонии. Солнце уже склонилось к Днепру, окрашивая небо над частоколом заводских труб в тревожные багровые тона. Похоже, всё Каменское, где все друг друга знали, раскололось на непримиримые, враждебные лагеря, и мы, четверо мальчишек, потерянно бродили среди его дымящихся обломков, тщетно пытаясь нащупать тропинку в пугающее, неизвестное будущее.
Дня через два, не больше, по Каменскому поползли тревожные слухи. Сначала шепотком, по углам, потом все громче, на базе, в колонке с водой.
Поначалу не верилось. Екатеринослав — это же рядом совсем, всего тридцать пять верст по «железке»! Губернский центр, большой город. Уж его-то большевики должны были защищать изо всех сил!
Но слухи стали все настойчивее, обрастая подробностями. В Каменском появились беженцы, рассказывавшие, будто сам Деникин послал самого дерзкого и лютого командира, казачьего генерала Шкуро с его донцами, зачищать окрестные земли, возвращая в них, так сказать, законную власть. А донские казаки — это вам не григорьевцы-голодранцы. Это сила, жестокая и беспощадная. Многие, ох многие вспоминали казачьи ногайки — еще с первой революции гуляли они по рабочим спинам…
Атмосфера в Каменском, и без того напряженная после недавних событий, стала совсем гнетущей. Люди ходили хмурые, старались меньше говорить на улицах. Даже мальчишки притихли. Неизвестность пугала больше всего. Придут белые? Не придут? А если придут, что будет?
И вот на фоне этого случилось маленькое происшествие, которое лично для меня коснулось больше, чем падение Екатеринослава. На пустыре, где мы обычно гоняли тряпичный мяч, снова появился Гнатка Новиков.
Он подошел к нам, когда мы с Костиком и Волькой вяло перепасовывались, не находя в себе прежнего азарта. Был он по-прежнему хмур, осунулся, под глазами залегли тени, но уже без той злой колючести, которая так резанула нас в прошлый раз. Молча стал в круг, подставил ногу под летящий мяч.
— Гнат, ты как? — осторожно спросил я после паузы. — Мать, сестра?
— Ничего, — буркнул он, не глядя на меня. — Отец вернулся.
— Вернулся?! — мы все разом обернулись к нему. — Живой?
— Живой, — внезапно в голосе приятеля зазвучало что-то похожее на облегчение, смешанное с горечью. — Раненый. В плечо. Зато живой!
Он помолчал, пиная мяч носком босой ноги. Потом поднял голову, и мы увидели в его глазах отражение ужаса, который, судя по всему, пережил его отец.
— Рассказал много всякого… Белые прут страшно. Навалились под Екатеринославом — наши и оглянуться не успели. Полк наш рабочий, каменский, в первом же бою почти весь порубали. Как есть, в первую очередь же… Говорит, людей убито — страсть сколько! Наши отступали беспорядочно. Отца контузило взрывом, и осколком плечо зацепило. Его все бросили, еле сам уковылял!
Гнатка снова замолчал, мрачно сплюнул на землю.
— Госпиталь в городе битком забит, раненых некуда класть. Вот его домой и отправили, лечиться. А чем лечить-то? Лекарств никаких нет. Мать только йодом рану мажет, да тряпки чистые меняет. Хорошо хоть, кость цела, вроде бы!
Мы слушали, и наша возня с мячом казалась теперь глупой и неуместной. Война, которая только что дыхнула на нас градом слухов, внезапно предстала в россыпи страшных деталей:
И тут меня пронзила холодная и острая, как нож мысль. Неужели деникинцы возьмут Каменское? Достоверно я этого не знал. Историю я в школе изучал «постольку-поскольку», и для меня она была картой с крупными городами и стрелками главных ударов, а наша пыльная улица на этой карте была неразличимой точкой. Вроде бы Деникин идёт на Москву, и брать наш маленький городок ему не по пути… Но, с другой стороны, недавно пришли сведения, что белые взяли Херсон — а это уже совсем в стороне от Первопрестольной и Белокаменной! Выходит, Деникин не брезгует просто расширять свою территорию; а значит, и Каменское с его крупным заводом может стать его целью!
Но одно я знал точно: если белые войдут в Каменское, мне несдобровать. Я ведь уже успел «засветиться»: помог тому матросу, Полевому, получил награду от коменданта Костенко, засветился перед председателем ревкома Арсеничевым… Они меня знают, как мальчишку, что помог красный с разведкой, чей отец взялся бронировать платформу для своего бронепоезда. Тот отрезок габардина, которым меня премировали? Он лежит дома, в сундуке, как опасная улика. В глазах белых я — пособник большевиков. Пусть и мелкий, неполных тринадцати лет, но пособник. А в Гражданскую войну возраст не особенно разбирают: запросто могут расстрелять, особенно такие, как эти шкуровцы.
А отец? Тут дела еще хуже! Рабочий, возглавлявший бригаду, строившую бронеплатформы для красного бронепоезда «Советская Россия»! Это уже не просто пособничество, это прямое участие в укреплении военной мощи врага. Тут уж точно по голове не погладят. Могут и к стенке поставить без долгих разговоров.
Что делать? Бежать? Куда? С детьми, маленькими Верой и Яшкой? Спрятаться? Где? В Каменском все друг друга знают. Надолго спрятаться не получится точно. Уходить в подполье? Как? Я еще слишком мал и неопытен для этого.
Мысли метались в голове, как канарейки в клетке, страх подкатывал к горлу липким комом. Нужно было что-то решить, причём быстро и безошибочно. И главная сила, которая сейчас могла бы помочь, — это самая власть, которая и подсуропила нам все эти проблемы.
Красные. Ревком.
Нужно идти туда. Прямо сейчас. Плевать, что я всего лишь мальчишка. Отец на заводе, мать с детьми дома. Я должен договориться об эвакуации для всей нашей семьи, если, конечно, красные сами еще не пакуют чемоданы.
Я отпасовал мяч Костику.
— Мне идти надо. По делам.
— Куда? — удивился он.
— В ревком, — коротко бросил я и, не ожидая расспросов, быстро зашагал прочь с пустыря.
Сердце колотилось где-то в горле. Я шел по знакомым улицам, мимо домов, где еще недавно кипела хоть и тревожная, но все же мирская жизнь, и видела все чужие глаза. Вот дом бакалейщика, разгромленный григорьевцами, зияющие пустотой окна. Вот тот угол, где мы столкнулись с избитым Митькой Баглаем. А вот и здание бывшей городской Управы — двухэтажное, из красного кирпича, с облупившейся штукатуркой. Теперь над входом висел кумачовый флаг, а на крыльце стоял часовой с винтовкой — здесь размещался уездный Революционный комитет.