Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Майринк Густав

— Ну успокойся, Лизинка, — твердил в полном смятении императорский лейб-медик. — Самое большее через час войска будут здесь. Что ты! В наше время такое сумасбродство? Ну хорошо, хорошо, я верю, может быть, там внизу — в «свете», в Праге — действительно все так плохо. Но здесь-то, наверху, где есть казармы!

— Казармы? Да! Только пустые. Я тоже знаю, Тадеуш, что солдаты придут, но явятся они только завтра, если не послезавтра или даже на следующей неделе; и тогда будет слишком поздно. Я тебе еще раз повторяю, Тадеуш, поверь мне, Градчаны покоятся на динамите. Первая пулеметная очередь — и все взлетит на воздух.

— Ну

хорошо. Пусть так. Но что же я должен делать? — простонал лейб-медик. — Ты же видишь, на мне даже брюк нет.

— Ну так надень их!

— Но я не могу найти ключ, — взвыл Пингвин, злобно глядя на саксонскую каналью, — а эта сволочь экономка как сквозь землю провалилась!

— Да ведь у тебя на шее болтается какой-то ключ — может быть, это он?

— Ключ? У меня? На шее? — схватившись за горло, залепетал господин императорский лейб-медик, потом испустил радостный вопль и с ловкостью кенгуру сиганул через жилетную гору...

Спустя несколько минут он, как дитя лучась от счастья, в сюртуке, брюках и сапогах восседал на вершине крахмально-рубашечного глетчера — vis-a-vis с Богемской Лизой на другом холме, а между ними, где-то далеко внизу, вилась по направлению к печке цветная лента из галстуков.

Беспокойство вновь овладело старухой:

— Там кто-то идет. Разве ты не слышишь, Тадеуш?

— Это Ладислав, — равнодушно ответил Пингвин. Теперь, когда он снова обрел свои брюки, для него не существовало страха и нерешительности.

— Тогда я должна идти, Тадеуш. Что, если он нас увидит наедине! Тадеуш, ради Бога, не откладывай. Смерть у порога. Я... я хочу тебе еще... — и, достав из кармана какой-то бумажный пакетик, она снова быстро спрятала его, — нет, я... я не могу...

Слезы вдруг хлынули у нее из глаз. Она бросилась было к окну, но господин императорский лейб-медик нежно усадил ее на холм.

— Нет, Лизинка, так просто ты от меня не уйдешь. Не хнычь и не брыкайся, теперь я буду говорить.

— Но ведь каждую секунду может войти Ладислав, да и... ты должен бежать... Должен! Динами...

— Спокойствие, Лизинка! Во-первых, пусть для тебя будет совершенно безразлично, войдет сюда этот болван Ладислав или нет; а во-вторых, динамит не взорвется. Подумаешь — динамит! С ума сойти можно. И вообще, динамит — это глупая пражская брехня. Самое важное: ты пришла меня спасти. Не так ли? Разве это не ты сказала: «Они все тебя забыли, и никто о тебе не позаботился»? Неужели ты меня принимаешь за такого подлеца, который стал бы стыдиться тебя, единственной, кто обо мне вспомнил? Нам необходимо сейчас как следует поразмыслить о нашей дальнейшей жизни. Ты знаешь, я даже подумал... — Освободившись от ночной рубашки, господин императорский лейб-медик немедленно впал в болтливость, не замечая, как посерело, став пепельным, лицо Богемской Лизы, как, дрожа всем телом, судорожно хватала она ртом воздух, — я даже подумал, что съезжу для начала в Карлсбад, а тебя на это время отправлю куда-нибудь на отдых в деревню. В деньгах ты, разумеется, нуждаться не будешь. Можешь не беспокоиться, Лизинка! Ну, а потом мы с тобой осядем в Лейтомышле... Нет, нет, Лейтомышль — это ведь по ту сторону Мольдау! — Он вовремя сообразил, что на пути в Лейтомышль моста не миновать, и срочно мобилизовал свои скудные географические познания. — Но, может, в Писеке? Я слышал, в Писеке очень

спокойно. Да, да, Писек — это самое верное... — И, чтобы его слова не были поняты ею как намек на будущий медовый месяц, поспешно уточнил: — Я, конечно, имею в виду, что нас там никто не знает. Ты будешь вести мое хозяйство и — и следить за моими брюками. Н-да. Ты не думай, я очень непритязателен:

утром кофе с двумя булочками, ближе к полудню гуляш с тремя солеными палочками — я люблю их макать в соус, ну а в полдень, если осень, — сливовые клецки... Ради Бога! Лизинка! Что с тобой? Пресвятая Дева...

С каким-то клокочущим звуком старуха бросилась в галстучную расщелину и, лежа у него в ногах, хотела поцеловать его сапог.

Напрасно он старался ее поднять:

— Лизинка, ну вставай же, не устраивай сцен. Что же будет даль... — От волнения у него пресекся голос.

— Позволь мне... позволь мне лежать здесь, Тадеуш, — всхлипнула старуха. — Прошу тебя, не смотри на меня, н-не оскверняй своих... глаз...

— Лиз... — задохнулся императорский лейб-медик, не в силах произнести ее имя; он энергично откашлялся, кряхтя и гортанно каркая, как ворон.

Ему вспомнилось одно место из Библии, однако он постеснялся его цитировать, опасаясь показаться слишком патетичным. А кроме того, он его точно не помнил.

— ...и да лишится славы... — не очень уверенно вырвалось у него наконец.

Прошло довольно много времени, прежде чем Богемская Лиза справилась с собой.

А когда она встала, ее было не узнать.

Внутренне он опасался — тихонько, про себя, как все старики, имеющие в таких вещах опыт всей своей долгой жизни, — что за подобным излиянием чувств должно последовать холодное, рассудочное похмелье, но, к его изумлению, этого не случилось.

Та, что сейчас стояла перед ним, положив руки ему на плечи, ни в коей мере не была старой ужасной Лизой, но и юной, той, которую, как ему казалось, он когда-то знал, она тоже не была.

Ни единым словом более не благодарила она униженно за сделанное предложение; сцен тоже не устраивала.

Ладислав постучал, вошел, остановился, ошарашенный, на пороге и снова неуверенно удалился — она даже не взглянула в его сторону.

— Тадеуш, мой добрый старый Тадеуш, лишь теперь я понимаю, почему меня так тянуло сюда. Да, конечно, я хотела тебя предостеречь и просить, пока не поздно, скрыться. Но это не все. Я хотела рассказать, как все случилось... Как-то на днях вечером твой портрет — ты знаешь, тот дагерротип на комоде —

выпал у меня из рук и разбился. Я была так несчастна — собиралась умереть... Не надо смеяться, ведь ты знаешь, это единственное, что я имела от тебя на память! В отчаянии я бросилась в комнату Зрцадло, чтобы он мне помог, но... он тогда еще был жив... — Она вздрогнула при воспоминании о чудовищном конце актера.

— Помочь? Каким образом? — спросил императорский лейб-медик. — И Зрцадло бы тебе помог?

— Я не могу сейчас этого объяснить, Тадеуш. Это длинная-длинная история. Я могла бы сказать: «Как-нибудь в другой раз», но слишком хорошо знаю, что мы с тобой больше никогда не увидимся — по крайней мере не... — лицо Лизы внезапно озарилось, словно возвращалась очаровательная красота ее юности, — нет, не хочу этого говорить; ты мог бы подумать: молодая потаскуха — старая ханжа...

— Все же Зрцадло был твой... твой друг? Пойми меня правильно, Лизинка, я имею в виду...