Летучий корабль
Шрифт:
– Будете манго, мисс Грейнджер? Может быть, папайю?
Я могу позволить себе быть щедрым — Лоуди передал мне некоторую сумму через Гермиону — фунты и галеоны — так, на первое время, ведь до жалования, которое положено мистеру Уилкинсу в конце месяца, еще надо дожить. Гермионе нравится папайя. Мы нагружаем мою тележку всякой всячиной — я так отвык от обычной жизни, где люди ходят в магазины, задумываются о том, что приготовить на ужин… как будто вернулся из кругосветного путешествия. Моя жизнь… фантасмагория какая-то.
– Еще молоко и йогурт, — напоминает мне Герми.
– Кофе и сигареты, — отзываюсь я.
– Мистер Уилкинс не курит.
– Для Вас, мисс Грейнджер.
Здесь, в маггловском супермаркете, играет негромкая музыка, мамаши строго поглядывают на расшалившихся детей, кто-то, заткнув уши наушниками
– Мистер Уилкинс, Вы меня слышите? — Гермиона смотрит на меня с некоторой тревогой.
Нам не так уж и далеко идти до дома, я сам вполне в состоянии донести пакеты, так что мы обходимся без уменьшающего заклинания. А когда, уже разобрав покупки и усадив уставшую Герми за стол, я готовлю нам ужин, я вновь задаю ей вопрос, на который она не пожелала отвечать часом ранее:
– Что здесь происходит? — и пододвигаю ей пепельницу.
– Слушай, ты выглядишь, как заправский повар! — она смотрит на меня с некоторым недоверием — пока я жил с Джинни, я старательно изображал белоручку, наслаждаясь семейной идиллией.
– Весь год только этим и занимался, — признаюсь я. — Так что это за царство молчания, в котором мы сегодня побывали?
Она смеется:
– Царство молчания, говоришь? Наверное, так оно и есть. Понимаешь, ведь Фадж так и не решился рассказать правду о нападениях. А, возможно, кое-кто из его советников подсказал ему не делать этого.
– Но это же невозможно! Нападения были чуть ли не каждый месяц!
– Ну и что, Гарри! — она понижает голос, словно испугавшись того, как неожиданно громко и неуместно прозвучало мое настоящее имя в этом доме. — Министерство так и стоит на своем — это грабители, нападающие на мирных граждан. С одной стороны, все в панике, с другой — говорить об этом строго запрещено. Попробуй-ка признай, что Магической Англии объявили войну бывшие сторонники Темного Лорда! Где тогда окажется Фадж? Блэкмор? И еще пара сотен человек, которым так хотелось погреться в тепле и уюте мирной жизни, за которую никто из них не воевал?
– Поэтому все поглощают пищу в молчании?
– И в молчании ходят по коридорам. Надеюсь, хоть на совещаниях в своих кабинетах они решаются открыть рот. Они боятся, Гарри, боятся и бандитов, и Фаджа. Потому что любой, кто станет обсуждать нападения, в миг лишится работы. А обычные маги, ну, те, кто не в Министерстве… они видят и другую сторону.
– Какая же у этого может быть другая сторона?
– А такая. То, что на простые дома никто не нападает. Так что у многих возникают вопросы. А слухи ползут всякие. И про награбленное чужое добро, что свозилось в дома министерских чиновников, и про то, что денег в фонд помощи жертвам войны практически не выделяют. И, думаю, ты сам понимаешь, кому на руку эти разговоры. Знаешь, ведь весной Мак Гонагалл ушла из Хогвартса…
Я аккуратно переворачиваю мясо на сковороде. Я даже не сразу понимаю, о ком идет речь. Будто все это было миллионы лет назад на другой планете.
– Ушла из Хогвартса и дала интервью Придире. О том, что Министерство урезало пособия студентам из бедных и немагических семей, о том, что не выделяются даже минимально необходимые средства для поддержания школы.
– И что?
– Придиру закрыли, тираж изъяли. Мак Гонагалл куда-то уехала. Но статью-то успели прочитать.
– То есть Фадж делает то же самое, что и когда мы были на пятом курсе.
– Ну да. Тогда он думал, что если мы не говорим о Волдеморте, его как будто и нет. Но летом
И так проходят еще несколько дней. В нашей монотонный унылой и довольно пыльной работе в Министерстве ничего не меняется до конца недели — мы продолжаем разгребать завалы и уничтожать то, что когда-то было кому-то необходимым, а теперь вот обветшало, износилось, стало ненужным. И честно отчитываемся обо всех достойных хоть малейшего внимания находках перед хозяйственным отделом, правда, они не проявляют к запыленным сокровищам ни малейшего интереса. Только вот в пятницу после обеда, когда наш рабочий день неумолимо движется к своему окончанию — Лоуди строго-настрого запретил нам проявлять излишнее рвение и задерживаться дольше, дабы не вызвать подозрения — мой взгляд будто случайно падает на одну из каменных панелей, которыми отделаны здесь стены. Она кажется мне противоестественно гладкой, а в центре ее какое-то странное скопление пыли. Я провожу тряпкой, стирая грязь — и вижу очертания каменной ладони, словно вдавленной в стену. Привлеченная моей возней, ко мне подходит Герми и будто по наитию прикладывает к контуру каменной руки свою ладошку. Раздается негромкий щелчок — и чуть ниже открывается замочная скважина, ключа к которой, разумеется, нет и в помине. Так мы находим первую дверь.
34. Любимых убивают все
За той пятницей неотвратимо наступает суббота — мой первый выходной в Лондоне, и я даже теряюсь, совершенно не представляя себе, что же мне делать с этим бесконечным днем, который мне предстоит провести в чужом доме и в чужом обличье. Но меня, как обычно, выручает Гермиона, появляясь из камина вскоре после завтрака.
– Знаешь что, — говорит мне она, — в субботу я часто помогала мистеру Уилкинсу в саду. Ты же не будешь против? Кстати, а ты как насчет садовых работ?
– Отлично! — мне даже смешно, что она спрашивает об этом. — Как ты думаешь, для чего мои дядя и тетя использовали в хозяйстве нелюбимого племянника? Что у нас сегодня в программе?
Мы выходим в маленький садик мистера Уилкинса, мне кажется, это единственная отрада, что была у него в жизни: с любовью обустроенные клумбы, на которых сейчас пышно цветут хризантемы и анемоны. Под единственной яблоней — сине-фиолетовые нежные головки бессмертников. И розы — их тут великое множество. Только вот после прошедших на неделе дождей часть цветов на них имеет вид подмокшей ваты, так что Герми деловито берет корзинку и небольшую лесенку. И я, перекапывая грядку в нескольких метрах от нее, слышу деловитое пощелкивание ножниц в ее руках. Запах влажной земли кажется мне непривычным — еще бы, я почти год прожил в таких местах, где привыкаешь к тому, что у тебя под ногами песок. Песок и камни…А то, как пахнет рассыпающаяся множеством комочков черная земля… в этом есть что-то, что заставляет меня вспомнить о том, что я все же вернулся в места, которые некогда считал своим домом. Низкая аккуратно выкрашенная ограда, арки, увитые розами и плющом, соседи, изредка проходящие мимо и удостаивающие меня краткого приветствия. Так как мистер Уилкинс слывет нелюдимом, никто и не ожидает от него долгих праздных разговоров у садовой ограды.
И так мы возимся целый день, сгребая опавшие листья и пожухлую траву, а потом возвращаемся в дом, где я, не торопясь, вновь готовлю ужин для своей прекрасной гостьи. Мы почти не разговариваем, но я ощущаю, как нам обоим — и ей, и мне — безумно хорошо просто вот так молчать вместе, зная, что вот уже несколько дней мы не одни в этом враждебном нам мире.
Я смотрю на нее и вдруг неожиданное воспоминание…черт, я становлюсь сентиментальным? Когда я еще был во внутренней тюрьме Аврората, она пришла ко мне, чтобы передать ценнейший дар — блок маггловских сигарет. Что она сказала мне тогда? «Я хочу, чтобы ты знал — я была, есть и останусь твоим другом, даже если ты действительно надумаешь свергать правительство или грабить имения. Мне наплевать». Я понимаю, что что-то не так с этим воспоминанием, что я не просто так подумал об этом, наблюдая, как она сосредоточенно склоняется над тарелкой, с аппетитом уминая приготовленный мной ужин. Но вот что? Да, это было в нашей жизни, да, все правильно, это были хорошие слова. Но что-то еще будто пытается пробиться ко мне на поверхность, что-то, что родом вовсе не из тех дней.