Летун. Фламенко в небесах
Шрифт:
Но «пахать» в родном селе долго не пришлось. Весной восемнадцатого в Приазовье вошли немцы и австрияки[5]. Степан записался в красногвардейский отряд, но после отступления за Дон вновь вернулся домой. В третий раз взялся он за оружие, когда через село проходила Повстанческая Армия Нестора Махно. Без малого два года гулял Пивторачоботка с махновцами по южным губерниям, трижды брал Мариуполь, где пришёлся по сердцу самому Лёвке Задову, который забрал молодого силача служить в повстанческую контрразведку. Весной двадцать первого Степана свалил сыпной тиф: благо, родное село оказалось неподалёку и соратники не бросили бессознательного, доставив в родительский дом. Выздоровев, парень ощутил на себе нездоровое внимание «покрасневших» земляков: к тому времени Батька Нестор успел окончательно расплеваться с Советами и метался с остатками своего войска, уходя
С деньгами — а значительная часть «экспроприированных» ценностей у него ещё оставалась — жить везде хорошо, даже во Франции. Но воспитанный в вынужденной бережливости сын сельского дьячка не стал швыряться направо и налево франками и золотыми империалами: привычный к крестьянскому труду, он нанялся работником к богатому фермеру. Отгремевшая недавно Империалистическая война крепко повыбила население la belle France[6]. Среди погибших оказались и оба старших сына старого Поля Нуара и помощи молчаливого — из-за почти полного незнания языка — да ещё и не слишком дорого просящего за работу — силача он сперва был весьма рад. Вот только и его младшенькой, шестнадцатилетней Лизетт, силач и почти красавец Пивторачоботка тоже пришёлся по сердцу. Дурное дело, как говорится, нехитрое, так что спустя несколько месяцев последствия добровольного, но слишком тесного общения стали видны невооружённым глазом. Это, естественно, не понравилось Нуарам-старшим и старый Поль, безуспешно попытавшись набить Степану морду, поставил вопрос ребром: или тот ведёт Лизетт к алтарю, или ажаны ведут «подозрительного иностранца» в тюрьму как насильника.
Расписаться по французским законам в мэрии парень был, вообще-то, не прочь. Но предполагаемый тесть настаивал и на обязательном церковном таинстве, а перекрещиваться для этого из православия в католичество дьяконов сын был морально не готов. Позволить же дочке стать ортодоксалкой[7] не хотел уже папаша Нуар. В результате ссоры Степан покинул ферму, наплевав на невыплаченные деньги. Но на следующую ночь вернулся и попросту похитил свою брюнеточку, будто какой-то кавказский абрек. Через три дня парочка уже плыла на пароходе в Америку. Там же их брак был зарегистрирован капитаном корабля и на берег Нового Орлеана они сошли супругами по всем американским законам. В этом же городе родилась и Мари-Марийка, гражданка США Мэри Пивторач (ну не могут американцы правильно писать славянские фамилии!).
Увы, семейное счастье оказалось недолгим, а луизианский климат нездоровым. В двадцать девятом году Лизетт подхватила местную лихорадку и вскоре скончалась. В опасении за жизнь дочери, Пивторачоботка решил перебраться в места с более щадящим климатом и уже в тридцатом, покинув Новый Орлеан, перебрался севернее, где приобрёл домик в нью-йоркском Статен-Айленде. Там он устроился в подпольный бар, благо Сухой закон ещё действовал и люди, «завязанные» на производство и продажу выпивки, зарабатывали весьма неплохо. Когда же президент Рузвельт вновь легализовал потребление алкоголя, бывший махновец Стив Пивторач отошёл от этого бизнеса и успешно занялся торговлей. Время шло, и вот недавно в их дом пришло официальное извещение из-за границы. Французский нотариус сообщал, что, поскольку Поль Нуар скончался, его ферма перешла к вдове. А та официально завещала всё единственной своей внучке Мари, но с условием, что оная внучка вернётся на землю предков и приглядит за бабулей в её последние дни.
Отпускать несовершеннолетнюю девчонку в дальние дали Степан не пожелал, но и к требованию старой мадам Нуар, к коей не испытывал особого негатива, отнёсся с пониманием. Поэтому, после продажи магазинчика конкуренту, он приобрёл билеты в каюту второго класса лайнера «Нормандия» и отправился вместе с дочкой в Европу.
Здесь-то, на палубе «Нормандии», я и поймал сорванную морским ветром шляпку девушки. И, кажется, старый пень, умудрился влюбиться, как пишут в романах, «с первого взгляда». Ну не идиотизм ли? Прожил достаточно долгую жизнь, стал отцом троих детей и дедом двух внучек — и всегда с «нежными
О себе, точнее, о Денисе Русанове, я своим новым знакомцам рассказывал, не привирая. Разве что умолчал кое о чём. Незачем «идейному анархисту» знать ни о кадетском корпусе, ни о службе у белогвардейцев. Просто юноша вместе со старшим братом решили, что не уживутся с большевиками и эмигрировали в Америку. Там сумели устроиться на заводы Форда в Детройте. Брат погиб четыре года назад, а потерявший работу Денис законтрактовался механиком в армию. После службы на последние центы выучился летать и вот теперь едет на новое место работы — в испанскую авиацию. Лётчиков в эти времена пока ещё любят и ценят, да и платят пилоту — что в СССР, что в Европах и Америках — заметно больше, чем простому работяге. Вот только живут они в массе своей недолго и погибают во цвете лет. Кто в бою, кто в авиакатастрофе… А кто и у расстрельной стенки — и не только от чекистской пули: на Западе «жертвы режима» тоже бывали: «калибром», правда, поменее советских комбригов и командармов, но сам факт…
И вот теперь, посадив отца и дочь Пивторачоботка на поезд «Гавр — Марсель», я с тихой грустью прячу в фамильный русановский бумажник сложенный вчетверо листочек из записной книжки Степана с его французским и нью-йоркским адресами и разъяснениями, как и куда добираться. «Заходи, як що сможешь»…
Ну что же… Буду жив — возможно, и зайду. Не ранее сорокового года. Вот только буду ль жив?
[1] Наибольшее число переселенцев-иногородних на Дон приходится на 1891—1892 годы, в первую очередь из пострадавших от голода Таврической и Харьковской губерний. Губернии северо-востока и центра Европейской России и Среднее Поволжье тогда пострадали сильнее, но добираться на Юг оттуда оказалось сложнее.
[2] Ироничное, но не оскорбительное прозвище казаков, употребляемое и ими самими.
[3] Оно же — «Наступление Керенского», последняя крупная стратегическая операция Русской Армии Первой мировой войны, предпринятая для поддержки англо-французов в Западной Европе, которые в противном случае угрожали прекратить кредитование Временного правительства. Продолжалось с 1 июля по 19 июля 1917 г. (по старому стилю — с 18 июня по 6 июля). Основной удар наносился силами Юго-Западного фронта, отвлекающие второстепенные атаки — Западным, Северным и Румынским фронтами. Первоначально имело частичный успех, однако наступательный порыв вскоре выдохся и 19 июля 1917 г. германские и австро-венгерские войска нанесли контрудар, в результате которого не только сбросили русских с занятых позиций и отбили захваченную территорию, но и заняли почти вчетверо большую территорию, форсировав реку Серет и лишь немного не дошли до Бродов, Збаража и Каменец-Подольска. Потери Русской Армии по официальным данным составили 58,3 тысяч человек ранеными и убитыми, австро-германско-турецкие потери составили 38,7 тысяч, включая пленных.
[4] Только во время Июльского наступления дезертировало более 42700 человек.
[5] Наплевав на ими же утверждённую на переговорах в Брест-Литовске разграничительную «Линию Гофмана», германо-австрийские войска, воспользовавшись фактическим развалом старой Русской Армии и откровенной слабостью красных отрядов, заняли значительно большие территории, включая Мариуполь, Таганрог и Ростов-на-Дону. Их передовые дивизии форсировали Дон, заняв крупнейший железнодорожный узел Батайск и остановились только в тридцати семи верстах южнее Дона, упершись в линию обороны Красной Армии у с. Самарское, где и простояли, не ведя активных боёв, вплоть до возвращения в германию после Ноябрьской революции 1918 г.
[6] «Прекрасная Франция». Полуофициальное самоназвание страны.
[7] Возможно, кто-то из читателей не знает, но всех православных христиан на Западе по традиции зовут ортодоксами, а Православную Церковь — «ортодоксальной». А селяне Юга Франции ещё со времён разгрома альбигойцев — те ещё католические фанатики. В городах с этим проще.
Глава 5
V
Испанская республика, Валенсия, 14–15 декабря 1936 г.