Лицо порока
Шрифт:
— Живот немножко, — ответила она глуховатым, не своим голосом. И попыталась улыбнуться: — Но больше болит душа, что мне приходится здесь находиться.
— Думаю, это не надолго, — я хотел ее успокоить, но мой голос предательски дрогнул. И то, что я сказал дальше, прозвучало совсем неубедительно: — Обследуют и, может, пару недель полечат.
— Пару недель! — воскликнула Маша. — У меня язва, я это давно знаю. А раз язва, то или лечить будут, или оперировать. В любом случае двумя недельками тут не отделаешься.
Я обнял
— Что поделать, любимая? Тебе необходимо восстановить здоровье, — пробормотал я, не сумев скрыть тоску. — Я буду навещать тебя каждый день.
— Все равно я буду скучать, — Маша теребила волосы у меня на затылке. Она делала так всегда, когда волновалась или переживала.
Мы стояли не менее часа, пока ее не позвали на процедуры. Маша ушла приободренная и, кажется, даже немного посвежевшая.
А я покидал больницу исполненный грустных мыслей и тревоги.
После обеда мне на работу позвонила Ольга.
— Я решила развестись с Олегом! — первым делом сообщила она.
— Это глупо!
— Нет, не глупо! Я не хочу с ним жить под одной крышей.
Мне совершенно не хотелось с ней пререкаться. И встречаться сегодня для окончательного разговора — тоже. Я был поглощен мыслями о Машиной болезни.
— Когда встретимся, Ванечка?
— Завтра или послезавтра я позвоню, и мы договоримся об этом, — ответил я неопределенно.
— Я думала, сегодня…
— Сегодня не могу. И завтра тоже. Никак. Но позвонить — позвоню.
— Что-то случилось? — встревожено поинтересовалась Ольга.
— Кое-что действительно случилось. Нам необходимо серьезно поговорить.
— О чем, милый? — ее голос звучал взволнованно.
— Я все расскажу при встрече, — пообещал я.
— Ладно, — нехотя согласилась Ольга. — Тогда до завтра?
— До завтра или, может, до послезавтра. Не знаю, как сложатся обстоятельства. И не предпринимай никаких шагов по поводу развода.
— Это мое дело!
— Нет, не только твое! У тебя есть сын. Ему нужен отец. Как ты потом объяснишь ребенку, почему лишила его любящего и заботливого родителя?
О церемонии открытия в медсанчасти завода «Металлист» палаты для инвалидов войны с участием губернатора и мэра города я узнал только под конец рабочего дня. Торжественная часть давно прошла, и теперь нужно было поехать в терапевтическое отделение и расспросить, что к чему. Но ехать не хотелось. Я побродил по редакции, помыкался по кабинетам. Послать некого. Валентина ушла с работы пораньше, юная корреспондент Танечка куда-то запропастилась. А остальные имели такое же отдаленное представление о медицине, как гаишники о культуре общения. Пришлось звонить в терапию, договариваться о встрече и ехать самому.
В отделении, кроме заведующего, находился и Горецкий. Он встретил меня холодным кивком
С отделения я вышел вместе с Горецким.
У подъезда админкорпуса он замешкался, засуетился и вдруг сухо сказал:
— Иван Максимович, я бы хотел с вами поговорить. Не уделите мне десять минут?
— Конечно! — без энтузиазма согласился я и поплелся за Горецким в админкорпус.
Приемная уже была заперта. Главврач открыл замок своим ключом.
— Прошу!
В кабинете он жестом пригласил меня присесть, а сам занялся приготовлением кофе.
Пока вскипал чайник, Горецкий не проронил ни слова. Так же молча засыпал в чашечки растворимый кофе, положил по кусочку сахара. И лишь потом, когда разлил кипяток, плюхнувшись в кресло напротив меня, подчеркнуто вежливо изрек:
— Иван Максимович, может быть, и сами того не желая, вы просто топчете душу Дианы Александровны.
Я вопросительно посмотрел на него. Он неторопливо разминал сигарету в своих длинных пальцах и, казалось, о чем-то размышлял.
— Знаете что? Вы не должны себя так вести! — как бы советуя, заметил Го редкий.
— Как это так? — спросил я спокойно.
Он пожал плечами, щелкнул зажигалкой и вздохнул.
— У Дианы, — на этот раз Горецкий не назвал ее по отчеству, — в свое время были очень сложные взаимоотношения с мужем. Но в последние два года они стабилизировались. Владимир Иванович неплохо к ней относится, хотя, скажу честно, его ласки ей не достает, и она от этого, конечно, страдает и этим тяготиться.
— Но вы откуда обо всем знаете? — перебил я Горецкого. — Она что же, рассказывает вам даже о таком сокровенном?
— И тут появляется мужчина, восхищающийся ее красотой, — продолжил он, пропустив мимо ушей мой вопрос. — Я имею в виду вас, Иван Максимович. Вы осыпаете Диану комплиментами и ласковыми словами. Она начинает таять. Ну, и чем это, по-вашему, кончится? — Горецкий пригладил жесткий ежик своих седых волос и посмотрел на меня в упор.
— А чем это должно кончиться? — я выдержал взгляд его колючих глаз. — И почему, собственно, вас так беспокоит Дианина жизнь? Наши с ней отношения касаются только нас.
Горецкий нервно бросил окурок в стеклянную пепельницу.
— Я друг семьи Верченко, давний друг, — он отодвинул локоть на край стола, подперев ладонью голову. — Семьи, которую вы пытаетесь разрушить. Я же вижу, что происходит с Дианой. Она не из тех ветреных дамочек, которые, живя с мужем, могут тайком встречаться с любовниками. Она не умеет раздваиваться. И в скором времени признается Владимиру Ивановичу, всю вину, естественно, взяв на себя. Тогда неминуем разрыв. Понимаете?
— А вы уж, значит, решили, что мы любовники? — спросил я, не скрывая раздражения.