Ликвидация
Шрифт:
Фима обиженно подождал, пока Гоцман, остановившись у деревянной кадки, зачерпнет пригоршней воду, плеснет на лицо, отфыркается. Тот помахал рукой: продолжай, мол. Достал из кармана платок и утерся. Вода была теплой, как в управленческом графине. Гоцмана даже передернуло от этого сравнения.
Мимо прошла молодая женщина, ведшая за руку пятилетнюю девочку. Мать и дочка наперебой смеялись. Давид со вздохом отвел глаза.
– Ну не тяни, рассказывай, - пробурчал он.
Но Фима внезапно тяжело, лающе раскашлялся. Лицо его покраснело, он судорожно
– Шо такое?
– всполошился Давид.
– Худо?…
– Не… - замотал головой Фима, с трудом справившись с кашлем.
– Катакомбы вспомнились… От же ж дернул меня тогда черт противогаз не надеть!… - Он с минуту постоял, приводя в порядок дыхание.
– Ну так вот, за Эву… Квартирная хозяйка вспомнила, шо он пару раз одевался, как на танцы, и брал с собой сверток. Квадратный.
– Фима показал руками размеры свертка.
– Пластинки?
– догадался Гоцман.
– Во-во… В комнате у Эвы - целый ящик трофейных пластинок. Я и подумал - шо можно сделать с пластинками в Одессе? Уж конечно, не гулять с ними в обнимку по Итальянскому бульвару… Менять или продавать. А кто у нас за пластинки дает лучшую цену? Рудик Карузо… - Фима показал на вывеску задрипанного кинотеатрика, перед которой они как раз остановились. На афише значилось: «Судьба солдата в Америке».
– Он тут перед сеансами лабает.
Судя по сонной физиономии буфетчицы и унылого вида немолодой кудрявой брюнетке, изображавшей из себя певицу, ресторан (такое гордое название носил буфет при кинотеатре) не пользовался особой популярностью у населения. На крошечной эстрадке с трудом умещался такой же маленький оркестрик - несколько парней в красных пиджаках и черных брючках. Аккомпанируя брюнетке, они исполняли нестройную фантазию, в которой эрудированный меломан смог бы при желании угадать романс «Все, что было» из репертуара Петра Лещенко.
– Слушай, Дава, как же ж она калечит прекрасную песню, - со страстным негодованием прошептал Фима на ухо Гоцману.
– Я помню, как ее Лещенко пел в мае сорок второго в драмтеатре на Греческой… Так зал рыдал, хоть он в начале по приказу румынов пел по-румынски!… Вон Рудик, на саксе наяривает, - резко перешел он на деловой тон, нарвавшись на неодобрительный взгляд Давида, и помахал саксофонисту: давай к нам, дело есть!
Музыкант, не отрываясь от своей надраенной заграничной дудки, только слегка кивнул, как и полагалось служителю муз при исполнении.
Певица, расценив жест Фимы по-своему, возмущенно и в то же время заинтересованно тряхнула темными кудряшками. И перешла на припев:
Все, что было, все, что мило,
Все давным-давно уплыло,
Истомились лаской губы,
И измучилась душа.
Все, что тлело, что горело,
То давным-давно истлело,
Только ты, моя гитара,
Прежним звоном хороша!
Минуты через три Рудик подсел к друзьям. Был он щуплым, суетливым, с пижонской бороденкой, а его роскошный красный пиджак и зауженные брючки вблизи производили довольно жалкое впечатление.
–
Буфетчица скривилась, но тем не менее вышла. Через минуту на столике перед саксофонистом появилась запотевшая янтарная кружка.
– Рудик, - доверительно обратился к нему Фима, искренне стараясь не смотреть на пиво.
– От тебя сейчас, может, зависит судьба Одессы… Да ты пей, пей, шоб ты был здоров. Шо ты скажешь нам за Эву Радзакиса?
– Уже сидит?
– деловито произнес Рудик, окуная в пиво бороденку.
– Пока шо нет, - честно ответил Фима.
– Поймаете - убейте!
– кровожадно сказал саксофонист, со стуком ставя кружку на столик.
– Будете убивать - не забудьте позвать меня… И не цацкайтесь, наплюйте ему в рот!
– А шо не поделили?
– лениво осведомился Гоцман.
– «Шо не поделили»!
– возмущенно передразнил музыкант.
– Да он же меня зарезал! У мене лучшая коллекция пластинок, за то известно всей Одессе…
Рудик неожиданно запнулся и выжидательно уставился на визитеров. Поняв, что от них требуется, те поспешно закивали - верим, верим, ты только не нервничай!… Успокоенно вздохнув и взбодрившись глотком пива, Рудик продолжил рассказ:
– …Таки пришлендал этот поц. А у него в кульке трофейные пластинки. Шика-арные!… - Рудик даже глаза прикрыл.
– Гари Рой! Рэй Нобл! Генри Холл!… - Приоткрыв глаза, он с сожалением убедился, что эти имена мало что говорят Фиме с Гоцманом.
– Я их прослушал. Аж танцы остановил на полчаса. Меня чуть не уволили. В Одессе ж в музыке понимают я, Столярский и еще полторы головы. Остальные ж думают, что лучше Лени Вайсбейна нету. То есть только Утесов, Лещенко, ну и немножечко Бах…
– За Баха ближе к ночи, - перебил Гоцман, - ты за Эву.
– Так этот Эва назавтра притаранил те пластинки снова, - напористо подхватил Рудик.
– Я был в замоте. Взглянул на этикетки и выдал свои взамен. А там же были Дюк Эллингтон! Глен Миллер!… Орлеанский, учтите, диксиленд!… Мне за Миллера мотоцикл, между прочим, давали, «цюндапп», без переднего колеса, Лещенко фирмы «Беллакорд» и пять царских золотых десяток в придачу!… А Эллингтона человек из Венгрии вез, рискуя жизнью…
– Еще ближе к Эве, - попросил Гоцман.
– А куда ближе?!
– взъерошил мокрую от пива бороду саксофонист.
– Эва переклеил этикетки на диски с немецкими маршами! Это надо так?! Теперь их только выбрасывать!…
– Ну и кому ты их загнал?
– сочувственно поинтересовался Гоцман.
– Загнал?!
– взвился Рудик.
– Так кто же их возьмет?! Ну, обменял, - неожиданно согласился он.
– Но по-честному! Всего на три кило сахару. Это ж всего пятнадцать рублей по пайковым ценам выходит… Не, я не понимаю того человека, который их взял, это его дело, я его уважаю, но на шо ему, на шо?…
– А Эва шо?
– встрял Фима.
– А я знаю?
– пожал Рудик плечами.
– Я его видел?!