Лимонов
Шрифт:
Обнявшись с ним на прощанье – хотя натощак их энтузиазм выглядел не таким пламенным, как накануне, – Стивен и Евтушенко отправились в Колорадо кататься на лыжах. Прошло несколько недель – никаких новостей: скепсис Эдуарда оказался не лишенным оснований. И в этот момент он получает телефонный звонок от некоего Лоуренса Ферлингетти. Это имя Эдуард уже слышал: тоже поэт, Ферлингетти был тем самым – легендарным – издателем битников из Сан-Франциско. Его друг Евгений рассказывал Ферлингетти о «великой книге», одной из лучших, написанных по-русски за послевоенный период, и он хотел бы ее почитать. Сейчас он проездом в Нью-Йорке и живет у Аллена Гинзберга: у этого человека в друзьях только знаменитости. И поскольку Стивена здесь нет, Эдуард приглашает издателя на обед «в дом».
Ферлингетти оказался крепким и довольно представительным стариком, лысым и с бородой. Его жена тоже выглядела вполне прилично. Хотя они и были людьми светскими, но роскошь особняка на Саттон-плейс их смутила. Евтушенко не сказал им, как поэт
– Я бисексуал, – небрежно отвечает он.
– Надо же! Потрясающе!
В минуту прощания всем троим, размягченным от выпитого, публикация его книги кажется не более чем простой формальностью. Тем более жестоким оказывается удар, когда месяц спустя рукопись возвращается из Сан-Франциско с письмом от Ферлингетти: не говоря ни да ни нет, тот предлагает изменить финал книги, написать новую, трагическую развязку: ее герой Эдичка должен совершить политическое убийство, как Де Ниро в «Таксисте».
Эдуард отказывается, он взбешен: этот тип ничего не понял! Господь знает, что он действительно думал об этом. И едва не сделал, когда следил за Вальдхаймом в прорезь прицела. А если не сделал, то потому, что надеется выкрутиться другим способом. Он стерпит все – дерьмовую работу, отказы издателей, одиночество, женщин категории Е – и сделает это потому, что еще не потерял надежды войти однажды в салон к богатым через парадную дверь, спать с их невинными дочерьми, и чтобы они еще были ему за это благодарны! Он прекрасно знает, что происходит в голове лузера, который, дойдя до края, хватается за оружие и стреляет в толпу, но, поскольку он способен это описать, он – не лузер. А потому и речи не идет о том, чтобы делать таким своего героя.
Письмо венчал следующий постскриптум: «Сейчас, когда вы живете в таком красивом и богатом доме, имеете soft job и уже не находитесь на дне буржуазного общества, приобщившись в какой-то мере к его благам, не сделаете ли вы протагониста вашей книги более лояльным к этому обществу и к цивилизации? Более спокойным и сытым?»
Ублюдок! Какой ублюдок! Мразь!
Надежды рухнули, он получил еще один удар, все снова кажется ему совершенно безнадежным. Но именно в этот момент все и начинается по-настоящему.
В Париже кто-то рассказал о его книге Жан-Жаку Поверу, о котором Эдуард еще не знает, что он, как и Ферлингетти, издатель, легендарный и скандальный. Он печатал сюрреалистов, маркиза де Сада, «Историю “О”» и был многократно предан анафеме за покушение на общественную нравственность и достоинство главы государства, но всякий раз возрождался из пепла, как птица Феникс. Прочтя несколько переведенных фрагментов книги, он увлекается и решает публиковать. Правда, есть определенные трудности, потому что его издательский дом – снова банкрот, и ему приходится прибегать к услугам чужого, но это, в сущности, пустяки. Главное то, что книга «Это я – Эдичка» выходит из печати осенью 1980-го под оглушительным названием, придуманным Повером: «Русский поэт предпочитает больших негров».
Часть четвертая
Париж, 1980-1989
1
Когда Лимонов приехал в Париж, я туда только что вернулся после двух лет, проведенных в Индонезии. Надо сказать, что до этого путешествия моя жизнь протекала спокойно и была небогата приключениями. Сначала я был весьма послушным ребенком, а потом чересчур начитанным подростком. Моя сестра Натали, которой задали написать сочинение на тему: «Расскажите о вашей
Мне неприятно судить так строго сначала подростка, а потом очень молодого человека, каким я был. Хочется быть более снисходительным, примириться и полюбить, но у меня не получается. Мне кажется, что я боялся – жизни, других людей, себя самого, и единственной возможностью не позволить этому ужасу полностью меня парализовать было принять позу человека ироничного и искушенного, встречать проявления энтузиазма и ангажированности циничной ухмылкой субъекта, который все видел и везде бывал, не выходя за порог своего дома.
В конце концов, я все же куда-то поехал, при этом мне очень повезло: я путешествовал не один. Мюриель, с которой мы познакомились в Политоложке, была очень красивой девочкой, сложенной, как модель из Playboy, и одетой так, что ее достоинства были видны всем. На улице Сен-Гийом она смотрелась инородным телом, поскольку студенты-политологи обоих полов ходили в шерстяных пальто, под которыми у девочек были платки от Hermиs классических расцветок, а у мальчиков рубашки с галстуком и позолоченной булавкой. Что до меня, то скажу в собственную защиту, что я носил старые ботинки Clarks и потертую кожаную куртку, был студентом нерадивым, насмешником и пофигистом, сохранившим лицейские привычки, и потому выглядел довольно странно на фоне своих однокашников, каждый из которых уже в мыслях видел себя хозяином Елисейского дворца. Я сочинял научно-фантастические рассказы, писал критические статьи о кино, что давало возможность водить девочек на закрытые просмотры, и полагаю, что именно мое знакомство с богемно-артистической средой, а также владевший мною дух противоречия и помогли мне, несмотря на робость, привлечь внимание самой сексуальной, хотя и наименее благовоспитанной девицы с нашего потока.
Мои друзья, любители классической музыки, как и студенты Политоложки, находили Мюриель слегка вульгарной. Она громко говорила, раскатисто хохотала, после каждого слова повторяла «я в шоке» и «вау» и курила джойнты, свернутые на маленькой металлической машинке, которую она подарила мне, и я храню ее до сих пор: на ее дне Мюриэль написала маркером два слова: Don’t forget [27] . Когда я ее открываю, то всегда с благодарностью вспоминаю о своей подруге и гадаю, как повернулась бы моя жизнь, если бы мы оставались вместе немного дольше. Мюриэль была настоящей хиппи и из меня сделала бы нечто подобное. Выйдя из отрочества, проведенного за чтением книг, написанных в период между двумя войнами авторами консервативных убеждений, я мечтал поехать на вагнеровский оперный фестиваль, а вместо этого вдруг оказался на уединенном хуторе в Дром [28] , где курил травку, слушал экзотическую музыку и швырял на восточные ковры с бахромой три монеты, гадая по Книге перемен. Но, главным образом, я предавался любви с простодушной и смешливой девушкой, которая бродила целыми днями голышом, доставляя мне наслаждение любоваться и обладать телом почти сверхъестественной красоты. Было мне тогда всего двадцать и, если принять во внимание, кем я был и откуда вышел, это бесспорно лучшее, что могло со мной случиться.
27
Не забывай (англ.).
28
Дром – департамент на юго-востоке Франции в регионе Рона-Альпы.