Лимонов
Шрифт:
Мне кажется, что эту сцену я уже описывал. В придуманных сюжетах надо соблюдать меру: герой может дойти до края один раз, это даже рекомендуется, но второй раз – это уже перебор, можно все испортить. А в реальности, я думаю, что он был у последней черты несколько раз. Несколько раз он был на грани полного отчаяния, лишенный всякой поддержки и, что меня в нем восхищает, каждый раз поднимался, продолжал свой путь, черпая силы в простой мысли: если ты выбрал судьбу искателя приключений, то моменты полной безнадежности, тотального одиночества и отчаяния – это всего лишь цена, которую надо платить. Когда от него ушла Елена, то тактикой выживания стало пустить все на самотек: опуститься на самое дно, спариваясь на помойке, и рассматривать происходящее как некий новый опыт. На этот раз ему пришла другая идея. Дженни скоро соединится со своим суженым в Калифорнии, и Стивен, которому очень жаль ее терять, замены пока не нашел. А ведь Эдуард был по сути помощником Дженни, по крайней мере несколько месяцев: чинил ножки у столов, содержал в порядке садовые инструменты, наконец, варил борщ, высоко ценимый всеми гостями. Дом он знает, как собственный карман.
8
Как он и предполагал, идея Стивену понравилась, причем хороша оказалась не только идея: русский поэт проявил себя идеальным хаускипером. Требовательный по отношению к уборщице-гаитянке, он сумел наладить хорошие отношения с секретаршей, дамой с непростым характером. Недоверчивый к тем, кто звонит в дверь, но при этом способный быстро и естественно переходить от крайней осмотрительности к самой изысканной почтительности, если оказывалось, что вторгшийся – человек вовсе не чужой. Он прекрасно ладит с поставщиками: у братьев Оттоманелли, в самой дорогой мясной лавке в Нью-Йорке, ему всегда откладывают лучшие куски. Кроме того, Эдуард – умелый повар, способный приготовить не только борщ или бефстроганов, но и богатые витаминами овощные блюда, которые так ценят состоятельные люди: авокадо, брокколи, шпинат – выросший на капусте и картошке, наш герой раньше и слов-то таких не знал. Ему, скажем, вполне можно доверить пойти в банк и принести десять тысяч наличными. Он умеет держать все под контролем, не забывает о вкусах и привычках хозяина. Подает виски нужной температуры. Вежливо отводит глаза, если из ванной выходит голая женщина. Знает свое место, однако отлично чувствует, при ком из гостей он может надеть под ливрейную куртку майку с профилем Че Гевары и поучаствовать в разговоре. Короче, не дворецкий, а чистое золото. Друзья Стивена ему завидуют, о его слуге слухи ходят по всему Манхэттену.
Эта благодать продлится целый год, пока один французский издатель не согласится напечатать его книгу и, с благословения своего взволнованного новостью хозяина, Эдуард уедет в Париж. Вскоре его книги будут переведены и в Америке – теми издателями, что раньше их отвергали, и я дорого бы дал, чтобы узнать, какие мысли посетили Стивена по прочтении «Истории его слуги», напечатанной в 1983 году издательством Doubleday.
Что же узнал его бывший хозяин из этой книги? Что как только он выходил за дверь, его идеальный мажордом спускался из своей комнатки под крышей в хозяйский bedroom, комфортно расположенный на втором этаже. Валялся на его шелковых простынях, раскуривал джойнты в его ванной, примерял его одежду, попирал босыми ногами его шелковистые ковры. Что он рылся в его шкафах и ящиках, пил его «Шато-Марго» и, разумеется, приводил девиц – снятых неизвестно где, иногда по две зараз – и совокуплялся с ними или позволял им ласкать друг друга, любуясь происходящим в венецианском зеркале, очень удачно подвешенном над кроватью king size, и намекая своим подружкам, что он если и не хозяин дома, то, как минимум, его приятель. Словом, ровня. Ладно. Возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, что эти шалости не так уж сильно потрясли Стивена. Ибо – хотя здесь я также могу ошибаться – скорее всего, в той или иной степени, все слуги в мире мечтают трахаться в хозяйской постели, некоторые это делают, а их хозяева – если они, конечно, не полные идиоты – обо всем догадываются и закрывают на это глаза. Главное, что, вдоволь нарезвившись, надо все привести в порядок, отнести простыни в стиральную машину, а в этом смысле Эдуард был безупречен.
И все же есть нечто, что и вправду могло смутить Стивена. Но это не то, что Эдуард делал в его отсутствие, а то, что он делал в его присутствии.
Он не был до такой степени наивен, чтобы вообразить, что русский поэт испытывает к нему особо теплые чувства. Возможно, он верил, что тот к нему неплохо относится, и на деле так оно и было: Эдуард не считал его ни глупцом, ни мерзавцем. Против него лично он ничего не имел. Но он чувствовал себя рядом с ним как мужик, который служит барину и ждет своего часа, а когда этот час наступит, войдет с парадного входа в его красивое жилище, полное красивых барских вещиц, разграбит все богатства, изнасилует его жену, повалит барина на землю и станет бить его ногами, смеясь и торжествуя. Бабушка Стивена рассказывала, какой шок испытало дворянское сословие, увидев неистовства своих добрых слуг, таких преданных, таких верных и услужливых, проживших рядом всю жизнь, и Стивен, в свою очередь, испытал, по-видимому, такой же шок, прочитав книгу своего бывшего слуги. Почти два года он видел рядом с собой этого человека и испытывал доверие к нему – спокойному, приветливому, симпатичному, который в глубине души был его злейшим врагом.
Я представляю, как Стивен, читая книгу, вспоминал тот день – полностью стершийся из его памяти, – когда он спустил собак на своего слугу из-за брюк, в неудачный момент оказавшихся в чистке. Тот проглотил все, только побледнел лицом, на котором застыло по-азиатски бесстрастное выражение. Час спустя Стивен извинился, инцидент был исчерпан, и оба над этим посмеялись – во всяком случае, хозяин. Ему и в голову не пришло, что если бы скандал продлился на несколько минут дольше, его слуга сходил бы на кухню за ножом и перерезал ему горло от уха до уха, как поросенку (по крайней мере, так говорит сам Эдуард).
А день, когда был прием у важного чиновника ООН! Он жил в среднем из домов, выходящих в миллиардерский садик. Стивен по-соседски зашел на огонек. Выпил шампанского в саду, освещенном цветными лампочками, перекинулся словцом с дипломатами, поболтал с их женами, с конгрессменами, кое с кем из глав африканских стран. Но вот чего он не мог себе представить – да и как ему такое могло прийти в голову? – что сверху, из слухового окна его собственного дома, за происходящим наблюдает его слуга и что этот праздник сильных мира сего, куда ему никогда не будет доступа, привел его в такое бешенство, что он взял в подвале охотничье
Но самое худшее – это то, что слуга пишет о маленьком мальчике, больном лейкемией. Это сын других соседей, очаровательной пары. Мальчику было пять лет, весь квартал его обожал и с комом в горле следил за тем, как развивается его болезнь. Химиотерапия, надежда, рецидив. Стивен был достаточно близко знаком с его родителями и заходил к ним. Каждый раз он возвращался оттуда растерянный. Разумеется, он думал о собственных детях. Однажды отец сказал ему, что все кончено: вопрос нескольких дней, а может, и часов. Стивен спустился, чтобы рассказать эту новость Дженни, и она разрыдалась. Эдуард, который, как всегда, был на кухне, не плакал, но тоже казался взволнованным – по-военному сдержанно и стыдливо. Они сидели молча, все трое, и у Стивена этот момент оставил необычайно светлое ощущение. Социальные барьеры рухнули, остались лишь двое мужчин и женщина, сидящие у стола и вместе оплакивающие смерть ребенка. Их связывала общая печаль, сострадание и нечто весьма хрупкое, похожее на любовь.
А вот что пишет об этом Эдуард: «…он говорит о том, что мальчик умрет, и никакие деньги его не спасут. Тем лучше. Рак – это та вещь, перед которой наконец-то все равны. Предложи ему миллиард – он не отступит. И почему я должен рыдать над этим ребенком, когда мою жизнь – единственную и неповторимую – разрушают эти богатые сволочи». И т. д.
(«Грязный тип!» – думает Стивен, и я с ним согласен. И, скорее всего, ты тоже, читатель. И все же, я думаю, что если бы можно было что-нибудь сделать для спасения мальчика, особенно что-то трудное или опасное, то первым за эту возможность схватился бы, бросив на это все силы, именно Эдуард.)
9
Однажды Стивен просит своего слугу приготовить самую лучшую из гостевых комнат для его известного соотечественника, поэта Евгения Евтушенко. Эдуард не испытывает никакого пиетета по отношению к этому патентованному лицемеру, фальшивому диссиденту, обвешанному дачами и прочими привилегиями, который все гребет и гребет, без зазрения совести, не стесняясь. Является Евтушенко – высокий, внушительный, довольный собой, в сиреневой джинсовой куртке, с навороченным фотоаппаратом наперевес, с чемоданами из дорогих магазинов, набитыми вещами, которых у него на родине не купить. Сибирский валенок, дорвавшийся до столицы: этот эпитет я позаимствовал у Бродского и, двадцать лет спустя увидев Евтушенко своими глазами, готов подтвердить его справедливость. Стивен, восхищенный тем, что принимает у себя до такой степени русского русского, устраивает в его честь коктейль-party. Эдуард, одетый в ливрею, прислуживает. Он опасается, что его подвергнут унизительной процедуре представления именитому гостю, и это действительно происходит, но, к его глубокому удивлению, гость реагирует следующим образом: «Лимонов? – Он что-то слышал о его книге. – Это ведь вы написали “Эдичку”, да?» Он слышал, что это потрясающе. И хотел бы почитать.
Компания уходит, сначала в Метрополитен Опера, где танцует Нуриев, а потом ужинать в Russian Samovar на 52-й улице. Эдуард остается дома. Убирает со стола, моет посуду и рано ложится спать: когда Стивен уходит в город, это лучшее, что можно сделать. В четыре утра в его комнате раздается звонок внутреннего телефона: Евтушенко просит его спуститься на кухню. Они со Стивеном сидят вдвоем, на столе бутылка водки, оба пьяны, галстуки съехали набок – предлагают ему выпить с ними. Вернувшись из Russian Samovar, Евтушенко прочел первую страницу рукописи, которую Эдуард послушно оставил на видном месте в его комнате, потом, сидя на унитазе, прочел вторую, потом еще пятьдесят, и после этого вопрос о сне отпал сам собой. Он увлек Стивена на кухню, где они еще выпили, чтобы отпраздновать открытие, и теперь с энтузиазмом, хотя и заплетающимся языком, повторяет: «It’s not a good book, my friend, it’s a great book! A fucking great book!» [26] Полагая, что именно так изъясняются люди без предрассудков, Евтушенко повторяет слово fucking два раза. Да он всех на уши поставит, обещает он, чтобы это опубликовать. Стивен, которому свойственно впадать в сентиментальность от выпитого, горячо обнимает новоявленного гения: все это напоминает сцену с толстосумом в цилиндре из фильма «Огни большого города». Они чокались снова и снова за успех народившегося шедевра, и наш Эдуард, разумеется, воспарил, поддавшись общей эйфории, но в глубине души все же копошилась коварная мыслишка, что американский миллиардер и обласканный властью советский поэт принадлежат к одному классу – классу хозяев, и ему, Лимонову, в тысячу раз более талантливому и энергичному, туда ходу нет. Он знает, что вот сейчас эти двое пьют за его талант, но когда они разойдутся, наконец, по своим спальням, убирать этот бардак на кухне придется ему, а потому, господа, в день Великого переворота он возьмет их на мушку и, уж будьте уверены, не промахнется!
26
Это не просто хорошая книга, мой друг, это великая книга! Это чертовски великая книга! (англ.)