Лимонов
Шрифт:
В ту пору военная служба была обязательной, и у молодых буржуа, вроде меня, кто не хотел прозябать ни в казарме, ни в школе резервистов, было два выхода: либо откосить под любым благовидным предлогом, либо согласиться на альтернативную службу в какой-нибудь развивающейся стране. Будучи студентом Политоложки, я выбрал второе. Меня направили преподавателем во французский культурный центр в Сурабайя, крупный портовый город в Восточной Яве, послуживший Конраду декорацией для романа «Победа», а экзотическим звучанием своего имени вдохновивший Брехта и Курта Вайля на написание песни Surabaya Johnny. В построенном голландцами прекрасном здании культурного центра во время оккупации размещалось бюро японского гестапо: нечто подобное было у нас в Париже, на улице Лористон. Должно быть, там происходили ужасные вещи, и поговаривали, что в доме водились привидения. Два раза в год его посещал колдун, нанять сторожей было крайне сложно, но если не обращать на это внимания, то остается признать, что сад был совершенно великолепен. Я преподавал французский язык дамам из высшего китайского общества: их дети уже выросли, дамы немного скучали, учить язык, как и играть в бридж, считалось у них хорошим тоном. Мы с ними переводили статьи из Vogue, посвященные Катрин Денев и Иву Сен-Лорану. Я думаю, они хорошо ко мне относились. Вскоре ко мне приехала Мюриэль. Мы совершали долгие поездки на мотоцикле – бурление жизни и непривычные запахи Азии нас завораживали. Именно там, возбужденный экспериментами с галюциногенными
Как только у меня выдавалось два-три свободных дня, мы с Мюриэль отправлялись на Бали: нас влекла туда не столько экзотика местной жизни – деревенские праздники, необычная музыка и древние обычаи, сколько времяпрепровождение европейцев, селившихся в хижинах на Kuta Beach и в Legian: серфинг, magic mushrooms и освещаемые факелами вечеринки на пляже. Пляжное сообщество, гедонистическое и равнодушное, было поделено на касты. Туристы с аппаратами наперевес, приезжавшие на время, считались плебеями – снобы их просто не замечали; нищие чудаки, путешествующие пешком из опасения поддаться на обман и переплатить лишнего, выглядели настоящими параноиками; серфингисты из Австралии были примитивными существами, чей кругозор ограничивался пивом и тяжелым роком, но иногда с ними были хорошенькие девочки; и наконец, аристократия, которую мы с Мюриэль называли шикарными хиппи и мечтали на них походить. Эти люди снимали на целый сезон прекрасные деревянные дома на пляже. Приезжали из Гоа, уезжали на Форментеру [29] . Их одежда из льна и шелка была гораздо изящнее, чем все, что продавалось в деревне и по чему туристы сходили с ума. Трава, которую они курили, была наилучшего качества, а кайф от нее – приятным и естественным. Время они проводили, занимаясь йогой и другими необязательными делами, а деньги, позволявшие вести столь идеально неспешную и комфортную жизнь, зарабатывали на каких-то сделках, о которых не любили распространяться. Самое смелое предположение – наркотики (правда, в Индонезии за это можно было схлопотать пожизненный срок в жутких условиях, а то и вовсе виселицу), но это могли быть также драгоценные камни, мебель и, наконец, ткани – для менее крутых. Мюриэль, благодаря своей внешности и приветливым манерам, вошла в их круг быстро и легко, но у меня было чувство, что без нее мне бы туда не прорваться. Я становился ревнив, делал вид, что презираю то, чему на самом деле завидовал: наши отношения начали портиться именно тогда. Между тем, чем больше времени мы проводили на Бали в обществе шикарных хиппи, тем меньше нам хотелось возвращаться в Париж и продолжать учебу или искать работу. Когда выдавались хорошие деньки, я представлял себя сочиняющим роман, сидя на террасе бамбукового домика на берегу моря. Голый до пояса, с обернутым вокруг чресел sarong, я покуривал сигарету с травкой, которую, прежде чем пойти купаться, мне принесла Мюриэль, и смотрел, как волнуются при ходьбе ее бедра в то время, как она уходила все дальше по пляжу – светловолосая, загорелая, восхитительная, и думал, что хотел бы прожить так всю жизнь. Мы стали искать способ продлить это блаженство и для начала сделали первый осторожный шаг. В магазинчиках Куты продавались купальники – неважного качества, но эффектные, шитые золотой нитью. Поговорив с коммерсантами, мы выяснили, что их можно закупить по доллару за штуку и, как предлагала Мюриэль, продать в Париже в десять раз дороже. Собрав все, что у нас было, плюс зарплату, полагавшуюся каждому альтернативнику по окончании срока службы, мы купили пять тысяч купальников, отправили их во Францию за счет Министерства иностранных дел и приготовились развернуть бизнес, который даст нам возможность жить между Парижем и Бали, с перевесом в пользу последнего.
29
Форментера – один из Балеарских островов в Средиземном море, владение Испании. Находится в 6 км от Ибицы и знаменит разрешенным нудизмом.
Короче. К тому моменту, когда от поставщика прибыли наконец коробки с купальниками, сравнялся месяц, как Мюриэль ушла от меня к одному из шикарных хиппи: он был старше, спокойнее и увереннее в себе, и молодой человек, вспыльчивый, неуравновешенный и потому еще более невыносимый, был ему, разумеется, не соперник. Таким образом, после грез о полной приключений жизни и деятельной подготовки к ней я был вынужден вернуться в Париж – в одиночестве, несчастный, с рукописью первого романа, содержавшего историю моей волшебной любви, и пятью тысячами купальников, шитых золотой нитью, символе крушения моего чувства и, как мне тогда казалось, всей жизни. О зиме, что последовала за возвращением, у меня остались кошмарные воспоминания. Я никогда не был толстым, но в условиях тропической жары потерял десять килограммов, и то, что там могло сойти за изысканную азиатскую хрупкость, на фоне серого зимнего пейзажа смотрелось как устрашающая худоба тяжелобольного или, если угодно, как бесплотность призрака. Отведенное мне на земле место скукожилось до такой степени, что на улице прохожие меня толкали, словно не видя, и я всерьез опасался, что меня просто растопчут. В маленькой квартире, где я жил, был только матрас, лежавший прямо на полу, два-три стула и две коробки с купальниками, служившие мне столом. Когда ко мне заходили девушки, я предлагал им не стесняться и взять себе пять, десять штук – столько, сколько захочется. Особого успеха купальники не имели, и я уже не помню, когда и как мне удалось от них избавиться. Роман мой внушал мне отвращение, но я все-таки послал его нескольким издателям, и письма с отказами словно пунктиром прошлись по той ужасной зиме. Я надеялся, что писательский успех компенсирует фиаско авантюриста и любовника, но оказался полным банкротом.
2
За два года до этой истории слава пришла к моей матери. Она преподавала в университете, коллеги ее ценили, а потом один неглупый издатель напечатал одним сборником все исследования, которыми она занималась с начала своей карьеры, и книга стала бестселлером. Главный тезис «Расколовшейся империи» смотрелся в ту пору как новое и весьма смелое утверждение. «Не правы те, – писала моя мать, – кто ставит знак равенства между СССР и Россией. Советский Союз – это пестрая мозаика народов, которые нужда заставляет жить в одном государстве, где этнических, лингвистических и религиозных меньшинств – в основном, мусульман – такое множество, у них такая высокая рождаемость и они так раздражены своей судьбой, что со временем могут стать большинством, поставив под угрозу гегемонию русских. Следовательно, те, кто думает – а в 1978 году так думали практически все, – что советская империя продержится еще долго, глубоко ошибаются. Империя хрупка, ее, подобно термитам, разъедают изнутри национальные меньшинства, и в конце концов она рухнет».
И она рухнула, правда, не совсем так, как предсказывалось, и все же десятилетие, прошедшее с момента выхода книги, подтвердило, что интуиция не обманула мою мать, и придало ей статус оракула, которым она дорожила и старалась впредь не ставить под удар рискованными предсказаниями. «Расколовшаяся империя» наделала немало шума, чем заслужила статью на первой полосе «Правды», в которой «печально известная» Элен Каррер д’Анкосс разоблачалась как вдохновительница новой и весьма злокозненной формы антикоммунизма. Это не помешало матери отправиться на следующий
Став бесспорным специалистом по Советскому Союзу, мать начала собирать все, что в той или иной степени относилось к этой теме. И вот, в ту злополучную зиму, придя как-то в воскресенье к родителям обедать, я стал рыться в стопке новых поступлений и напал на книгу с интригующим названием: «Русский поэт предпочитает больших негров». На форзаце было посвящение, коряво написанное рукой, явно не привыкшей к латинскому алфавиту: «Каррер д’Анкосс от литературного рокера Джонни Роттена». Несмотря на хронически плохое настроение, я улыбнулся: автор надписи, видимо, плохо представлял себе, кто такая «Каррер д’Анкосс», кому его издатель велел послать книгу, равно как и моя мать понятия не имела, кто такой Джонни Роттен. Я спросил, читала ли она эту книгу. Она пожала плечами и ответила: «Так, полистала. Скучно и неприлично» – два слова, которые у нас в семье считались синонимами. Книгу я унес с собой.
Мне она не показалась скучной, скорее наоборот, но чтение причиняло мне боль, а это было ни к чему. Я мечтал стать большим писателем, но чувствовал, что меня от этой мечты отделяет много световых лет, и чужой талант меня оскорб лял. Классики, великие мертвецы – это еще туда-сюда, но когда речь идет о твоем ровеснике… Если говорить о Лимонове, то в первую очередь на меня произвел впечатление не его писательский талант. В юности богом для меня был Набоков, и, чтобы полюбить откровенный и прямой стиль прозы Лимонова, мне понадобилось время, да и манеры русского поэта казались слишком раскованными. Гораздо сильнее, чем манера повествования, на меня действовало то, что он рассказывал, то есть его жизнь. Какая жизнь! И какая энергия! Увы, эта энергия, вместо того, чтобы подпитывать, еще глубже погружала меня в депрессию и ненависть к самому себе. Чем больше я читал, тем острее чувствовал, что сам скроен из дрянного, некачественного материала, годного лишь на то, чтобы клепать из него статистов, желчных и завистливых, мечтающих о первых ролях, но при этом знающих, что мечты их недостижимы, потому что не хватает харизмы, широты, мужества, не хватает всего, кроме ясности ума, свойственной неудачникам. Я мог бы утешаться тем, что такие же горькие мысли приходили в голову и Лимонову, что он, как и я, делил человечество на слабых и сильных, на тех, кто выигрывает, и кто проигрывает, на VIPов и остальную мелюзгу, что он терзался тоскою из-за своей принадлежности ко второму сорту, и именно эта тоска, столь отчетливо выраженная, и придает его книге такую мощь. Но этого я не видел. Я видел только, что он был одновременно искателем приключений и писателем, которого публикуют, а мне не удалось – и никогда не удастся – ни то ни другое, что единственное в моей жизни – смехотворное – приключение вылилось в рукопись, которая никому не интересна, и два ящика дрянных купальников.
Вернувшись из Индонезии, я нашел себе работу кинокритика. Издатель, обративший внимание на мои статьи, запускал серию монографий о современных кинематографистах и предложил мне написать одну из них – на выбор, и выбор мой пал на Вернера Херцога. Я был под сильным впечатлением от его творчества, которое в ту пору переживало пик своей популярности, но еще больше я восхищался им самим. Этот человек нанялся на завод, чтобы в одиночку, не тратя времени на уговоры спонсоров, заработать денег на свое страстное документальное кино: он рассказывал о жертвах катастроф, которым удалось выжить, о людях, отвергаемых обществом, об эффектах фата-моргана. В фильме «Агирре, гнев божий» ему пришлось укрощать не только джунгли Амазонки, но и сложный характер неуравновешенного Клауса Кински, актера, которого он снимал больше всего. Херцог пересек всю Европу пешком, по прямой линии, чтобы отвести смерть от старой дамы Лотты Айснер, ключевой фигуры современного немецкого кино. Могучий плотью, неукротимый духом, абсолютно чуждый легкомысленной пустоте и вторичности, которая в начале восьмидесятых была уделом всех нас, парижан, он прочерчивал свой путь в экстремальных условиях, бросая вызов природе, не стесняясь в случае необходимости истязать туземцев и не давая себя остановить соображениям осмотрительности и щепетильности, высказываемым теми, кто с великим трудом следовал за ним. Кино, сделанное Херцогом, разительно отличалось от застольных междусобойчиков в кафе, снятых на пленку выпускниками парижской киношколы. Короче, я преклонялся перед режиссером, казавшимся мне сверхчеловеком, и по своей привычке, уже описанной и понятной вам, сурово бичевал себя за то, что не был таким же.
Моя нелюбовь к собственной персоне достигла, если можно так выразиться, своего пика, когда, после выхода из печати моей монографии, журнал Telerama послал меня на фестиваль в Каннах взять интервью у Херцога, представившего там свой новый фильм «Фицкарральдо». Мои друзья считали, что с поездкой в Канны мне очень повезло, я же находил все это ужасным: несколько дней сплошного унижения. Начинающий журналист, без связей, я находился у самого подножия той лестницы, где наверху парят в эмпиреях звезды, а ты топчешься в самом низу, за барьером, в толпе простых зрителей, мечтающих хоть одним глазком поглядеть на небожителей, а если очень повезет, то и сфотографироваться с кем-нибудь из них. Из этой толпы я почти не выделялся, разве что стоял чуть выше, но я лишен наивности этих людей, позволяющей им в конечном счете, быть довольными своей судьбой, а аккредитация открывала доступ только на самые неудобные просмотры. Словом, я был самой настоящей шелупонью. В тот день, когда жюри смотрело «Фицкарральдо», моему издателю пришла в голову мысль устроить в фестивальном дворце, после сеанса, продажу моей книги с автографом героя. Я сидел за маленьким столиком, на котором лежали экземпляры монографии, и ждал покупателей: в будущем мне часто придется сидеть вот так же в салонах и книжных магазинах. Это, в принципе, совсем не просто, а для меня, еще не обстрелянного бойца, тогдашний опыт обернулся суровым испытанием. Ведь публику, выходящую из просмотрового зала, все фестивальные дни забрасывают огромным количеством всякой печатной продукции: пресс-релизы, альбомы с фотографиями, биографии звезд и всевозможные брошюры. Она не знает, что делать с этой макулатурой, а уж идея покупать что бы то ни было кажется ей просто шокирующей. Большинство зрителей, проходивших мимо моего стола, не обращали на меня никакого внимания, лишь некоторые, усталым и равнодушным движением завсегдатая бесплатных фуршетов, снимающего с плывущего мимо подноса дармовой бокал с шампанским, хватали со стола экземпляр моей книги, уже шаря вокруг глазами в поисках мусорного ящика, куда бы можно было ее кинуть, как политическую листовку, взятую из трусости или из жалости к распространителю. И мне приходилось бежать за ними и извиняющимся тоном объяснять, что за это надо платить.
Но даже это унизительное занятие не идет ни в какое сравнение с интервью с Херцогом. Накануне назначенного дня я через пресс-секретаря передал ему свою книгу. Я знал, что режиссер не говорит по-французски, и потому не ждал от него особой реакции, однако надеялся, что он примет молодого человека, который целый год корпел над своим трудом, более дружелюбно, чем прочую, весьма пресыщенную журналистскую братию, целыми днями вереницей проходящую у него перед глазами – по четверть часа на каждого. Дверь своих апартаментов в гостинице «Карлтон» он открыл мне сам. На нем была бесформенная футболка, брюки как у разнорабочего, грубые разношенные башмаки; впечатление такое, словно он только что, в непогоду, вылез из палатки в базовом лагере где-нибудь на Эвересте. И, ра зумеется, ни намека на улыбку: все как всегда. Я же, напротив, улыбался и, возможно, даже чересчур широко. Я опасался, что пресс-секретарь не предупредил его и что он не отличит меня от других журналистов, но когда мы сели, увидел на столике книгу и пробормотал нечто вроде: «А, вам передали, я знаю, что вы не можете прочитать, но…»