Лимонов

Каррер Эмманюэль

И остановился, в надежде, что он продолжит. Несколько мгновений Херцог молча смотрел на меня с выражением суровой мудрости на лице, какое должно быть у Мартина Хайдеггера или у Экхарта, а потом низким, но мягким – абсолютно восхитительным – голосом произнес (я цитирую дословно): «I prefer we don’t talk about that. I know it’s bullshit. Let’s work» [30] .

Let’s work означало: давайте перейдем к интервью, раз нам этой неприятности, как термитов в Амазонии, все равно не избежать. Я был так подавлен и робок, что, вместо того чтобы – чтобы что? встать и уйти? дать ему по физиономии? что можно было сделать в такой ситуации? – включил магнитофон и задал первый из заготовленных мной вопросов. Он ответил и на него, и на все последующие и сделал это очень профессионально.

30

Я бы предпочел, чтобы мы об этом не говорили. Я знаю, что это – дерьмо. Давайте приступим к работе» (англ.).

И

последняя история, которую я хочу рассказать, прежде чем перейти к Лимонову. Она произошла в сентябре 1973-го действующие лица – Сахаров и его жена Елена Боннер, место действия – берег Черного моря. На пляже к ним подошел какой-то человек. Он тоже оказался академиком и выразил Сахарову свое восхищение им как ученым и как гражданином, назвав его совестью нации и всякое такое. Сахаров был очень тронут и благодарил. Пару дней спустя в газете «Правда» появилась обличающая Сахарова статья, под которой стояли подписи сорока его коллег, а следствием этой публикации стало то, что он на пятнадцать лет был сослан в Горький. Среди подписантов фигурировал и тот тип, который расточал ему горячие похвалы на пляже. Обнаружив это, Елена Боннер, изрыгая проклятия, обрушивается на лицемера: какая же все-таки сволочь! Свидетель, рассказавший эту историю, смотрит на Сахарова и удивляется: тот абсолютно спокоен – не нервничает и не возмущается. Вместо этого он размышляет. Как настоящий ученый, изучает проблему, а она состоит не в том, что упомянутый академик оказался неприятным субъектом, а в том, что его поведение непонятно. Я не знаю, нашел ли он объяснение или, как утвер ждал Александр Зиновьев, советское общество как таковое и есть тому объяснение. И вот я, в свою очередь, пытаюсь найти объяснение поведению Херцога. Что за радость ему была оскорблять – безнаказанно и невозмутимо – молодого человека, пришедшего к нему, чтобы выразить свое восхищение? Он не прочел книгу, и даже если бы она была плоха, это ничего не меняет. Мне неприятно рассказывать такие несимпатичные вещи о человеке, которым я, несмотря ни на что, восхищаюсь и чьи последние произведения позволяют предположить, что он больше не сделает ничего подобного и очень удивится, если ему напомнить этот эпизод. И все же в этой истории есть нечто, что касается как меня, так и его.

Один приятель, которому я рассказал о своем злоключении, со смехом заметил: «Ну вот, впредь остережешься сочинять панегирики фашистам». Вывод стремительный, но, полагаю, не лишенный справедливости. Херцог, способный на искреннее и горячее сочувствие по отношению к глухонемому туземцу или бродяге-шизофренику, считает молодого киномана в очках чем-то вроде клопа, заслуживающего того, чтобы быть морально раздавленным, а я, со своей стороны, идеально подходил на роль подобной жертвы. Мне кажется, что здесь мы касаемся каких-то базовых вещей, глубинного нерва, объясняющего феномен фашизма.

Если обнажить этот нерв, что мы увидим? Радикально упрощенную картину мира, которая выглядит скандально: разумеется, ubermenschen и untermenschen [31] , арийцы и евреи, но я не об этом. Я не хочу говорить ни о неонацистах, ни о выкорчевывании низших рас, ни даже о пренебрежении к другим, которое Вернер Херцог демонстрирует с непоколебимой и здоровой откровенностью; я хочу проследить, как каждый из нас сживается с мыслью о том, что жизнь несправедлива, а люди не равны между собой: красивые и не очень, способные и бесталанные, готовые бороться и слабые. Ницше, Лимонов и некоторые компоненты структуры личности в каждом из нас в один голос утверждают: «Это – реальность, этот мир – таков, каков он есть». Что еще можно прибавить? И что можно противопоставить этой самоочевидной констатации?

31

Сверхлюди и недочеловеки (нем.).

«Все прекрасно знают – что, – ответит фашист. – То, что называется “ложью во спасение”: прекраснодушное левацкое стремление уйти от действительности, политкорректность, наконец; и эти уловки, заметьте, более востребованы, чем беспощадная трезвость».

Я бы ответил на этот вопрос по-другому: мы можем противопоставить христианскую веру. Понимание того, что в Царстве, под которым мы разумеем отнюдь не потусторонний мир, а самую что ни на есть осязаемую реальность, самый маленький и слабый и есть самый большой и сильный. Или вспомнил бы мысль, сформулированную в буддистской сутре, о которой я узнал от своего друга Эрве Клерка: «Человек, считающий себя выше, ниже или даже равным другому, далек от реальности».

Возможно, этот тезис теряет свой смысл вне самой доктрины (если, конечно, вы ее разделяете), расценивающей человеческое «я» как иллюзию, потому что моментально всплывают тысячи примеров, его опровергающих: вся наша философская система базируется на иерархии заслуг, согласно которой, к примеру, Махатма Ганди стоит выше, чем педофил-убийца Марк Дютру [32] . Я намеренно привожу пример, с которым трудно спорить, хотя под сомнение можно поставить многое, поскольку критерии довольно зыбки, да и сами буддисты настаивают на необходимости отличать человека честного от испорченного, исходя из образа его действий в течение жизни. Однако, несмотря на то что я трачу время на выстраивание этой иерархии, несмотря на то, что я, как и Лимонов, не могу, столкнувшись с кем-то из себе подобных, не задаться более или менее сознательно вопросом, ниже или выше стоит этот субъект по сравнению со мной, и, в зависимости от ответа, ощутить или радость, или унижение, я все-таки убежден, что высказанная мысль – повторяю: «Человек, считающий себя выше, ниже или равным другому, далек от реальности» – есть вершина мудрости, и целой жизни не хватит, чтобы овладеть ею, переварить ее и

сделать своею до такой степени, чтобы она стала сущностным компонентом личности, а не расхожим инструментом, позволяющим ориентироваться в тех или иных обстоятельствах. И я думаю, что написание этой книги может, как это ни покажется странным, тому содействовать.

32

Марк Дютру (1956) – бельгийский серийный маньяк-насильник, виновный в убийстве шести девочек. Арестован 13 августа 1996 года и приговорен к пожизненному заключению.

3

Кроме писания статей для Telerama, я вел на частном радио еженедельную передачу и, когда вышла книга «Дневник неудачника», пригласил Лимонова к себе в эфир. Я заехал за ним на мотоцикле. Он жил в квартале Маре, в небольшой квартире, обставленной по-спартански, где на полу стояли гантели, а на столе, рядом с пишущей машинкой, пружинный аппарат для укрепления мышц рук. Стриженный под бобрик, в черной майке, плотно обтягивающей развитые мышцы груди и рук, он был похож на десантника, но десантника странного: на нем были очки в роговой оправе, а в выражении лица сквозило что-то неожиданно детское. На фотографии, иллюстрировавшей статью, которую я посвятил его книге, Лимонов был изображен с ирокезским хохлом на голове и в полном прикиде панка, уже вышедшем из моды: видимо, он обзавелся им сразу по приезде во Францию. Поэтому первое, что я от него услышал, был упрек, что мы могли бы найти фото и посвежее: должно быть, это его и вправду расстроило.

От той передачи мне почти ничего не запомнилось. Я отвез его домой, и мы расстались, даже не выпив на прощанье и не договорившись о дальнейших встречах. И все же своих первых знакомых в Париже он приобрел именно так. Многие из них были, как и я, журналистами-фрилансерами, ведущими на местных радиостанциях или начинающими издателями. Молодые люди от двадцати до тридцати, которым понравилась его первая книга, брали у него интервью, чтобы познакомиться поближе, а потом отправлялись выпить или пообедать, развлекались вместе, становились приятелями. Он приехал недавно, никого здесь не знал, плохо говорил по-французски и очевидно нуждался в таких связях. Благодаря Тьерри Мариньяку, Фабьен Иссартель, Доминику Голтье и моему другу Оливье Рубинштейну он довольно быстро влился в тесный кружок модной парижской тусовки: вернисажи, коктейли у издателей, вечера в клубе Palais и ночи в клубе Bains-Douches. Я не был членом этой компании – из робости, которую маскировал под презрение. Грустно признаваться, но я никогда не был в Palais. После первой встречи я иногда встречал Лимонова, главным образом на вечеринках у Оливье. Мы здоровались, перекидывались парой слов. Он занимал в моих мыслях много места, а я в его, думаю, очень мало, и потому я был потрясен, встретив его через двадцать пять лет в Москве и поняв, что он прекрасно помнит обстоятельства нашего знакомства, ту передачу на радио и даже мой мотоцикл. «Красная “хонда 125”, верно?»

Абсолютно верно.

Первые годы, проведенные Лимоновым в Париже, были, как мне кажется, лучшими в его жизни. Только что, с огромным трудом, ему удалось выбиться из нищеты и безвестности. Появление «Русского поэта», а потом «Дневника неудачника» сделало его местной знаменитостью, причем он был популярен как раз у той части публики, которая была ему ближе: не столько у крупных издателей и серьезной прессы, сколько у чуткой к модным веяниям молодежи, быстро оценившей его своеобразную манеру одеваться, корявый французский и спокойную провокативность речей. Злые шутки по поводу Солженицына, тосты за Сталина – именно это и хотели слышать в определенную эпоху завсегдатаи определенных кругов, которые, устав от политического рвения, с одной стороны, и осознав бессмысленность пофигизма – с другой, с удовольствием погрузились в цинизм и холодную пустоту. Советский стиль вызывал восхищение у пост-панков даже в одежде: они обожали массивные очки в роговой оправе – стиль Политбюро, комсомольские значки и фотографии Брежнева, взасос целующегося с Хонеккером, и Лимонов был сначала изумлен, а потом взволнован, увидев на ногах у супермодного стилиста пластиковые ботики с кнопками-пуговицами – в точности такие же, какие носила его мать в Харькове, в начале пятидесятых.

Если раньше он сокрушался по поводу того, что обречен иметь дело с категориями С и D, то теперь к его услугам были дамы категории А и даже А+, как та известная парижская красотка, которой он практически залез в трусики во время светского обеда – теперь его стали приглашать и на светские мероприятия тоже. С вечеринки они ушли вместе, прошлись по нескольким барам, а ближе к утру она привезла его в свою элегантную квартиру в Сен-Жермен-де-Пре. У нее была самая красивая грудь, какую ему доводилось видеть, но волшебной сказки из этой истории не получилось, поскольку красотка оказалась графиней – настоящей! – и знала в Париже всех. Новая подружка Лимонова была странна сверх всякой меры, пила, не просыхая, курила одну за другой, ругалась как извозчик, и на момент их знакомства была не замужем. Эдуард, ставший на целый сезон ее официальным любовником, произвел в то же время большое впечатление на геев из ее окружения и, ко всеобщему удовольствию, сыграл роль обаятельного проходимца. Эта лестная для него связь длилась несколько месяцев. Маленький Растиньяк смог бы извлечь из нее немало пользы, но Эдуард – надо отдать ему должное – не Растиньяк. Даже когда он хотел бы им быть, талант и незаурядная личность заставляли его делать то, что категорически не рекомендуется, если хочешь преуспеть в свете. Осенью 1982-го оказавшись в Нью-Йорке по приглашению своего издателя – теперь у него был издатель и в Америке, – он увидел певшую в баре двадцатипятилетнюю русскую, привез ее в Париж и поселил в своей квартире. Графиня если и страдала от их разрыва, ничем этого не показала. Они перестали встречаться – русская оказалась весьма ревнива, – но, перестав быть любовниками, остались тем не менее добрыми приятелями.