Лимонов

Каррер Эмманюэль

5

Его подруга Фабьенн Иссартель, королева парижской ночной жизни, сказала: «Бешеный парень, который вечно со всеми спорит, – надо его кое с кем познакомить». И организовала в пивной Lipp обед с Жан-Эдерном Алье, который только что снова начал издавать L’Idiot international. Первая версия L’Idiot была запущена двадцать лет назад с благословения Сартра.

Алье был одним из поджигателей бунта 1968-го: кривой на один глаз отпрыск генеральской семьи, неуемный скандалист и бузотер, которого его окружение подозревало в том, что он – провокатор на жалованье у полиции Помпиду. Одной из его самых ярких мистификаций, о которой Фабьенн, уверенная, что он оценит, рассказала Эдуарду, была поездка в Чили для передачи антипиночетовскому сопротивлению средств, собранных французскими интеллектуалами левого толка. Члены сопротивления не получили ничего, Жан-Эдерн вернулся с пустыми руками, а куда подевались денежки, покрыто мраком неизвестности. Он примерял на себя одежды великого писателя, искал себе место где-то между своим другом Филиппом Соллерсом, с которым они некогда основали журнал Tel Quel, и младшим товарищем Бернаром-Анри Леви, которому Алье завидовал из-за его красивой внешности и рано пришедшего успеха. Жан-Эдерн тоже мог быть красив, к тому же он был богат,

водил «феррари» и имел квартиру на площади Вогезов, но под его внешностью скрывался горестный шут и саморазрушитель, немало потрудившийся, чтобы испортить дело рук добрых фей, порхавших над его колыбелью. Он благоговел перед отшельниками вроде Жюльена Грака, который был его учителем, однако сам не устоял перед искушением телевидением, чем навлек на себя проклятие. Все, кто знал Алье и даже его любил, вспоминают, как на смену всплескам благородной и чистой дружбы приходили мгновения, когда в его завистливой душе открывались такие бездны, что казалось, будто, прикоснувшись к ней, рискуешь запачкаться. Бродский и о нем тоже мог бы сказать, что Алье похож не столько на Достоевского, сколько на отвратительного Свидригайлова. Но этот Свидригайлов был полон фанаберии, за ним тянулся шлейф сердечных слабостей, неудач и скандалов, но при этом он обладал таким литературным даром, что Миттеран – известный сноб, кичившийся своим культурным багажом, – без колебаний причислял его к сонму великих писателей. В 1981 году Жан-Эдерн, поставив на кон всю свою энергию и талант, оказал Миттерану политическую поддержку в президентской гонке, рассчитывая получить взамен министерство или телеканал. Не дождавшись ничего, он в одночасье превратился в его заклятого врага и принялся старательно собирать компромат и сплетни, в том числе и те, о которых сегодня говорят, что это были секреты Полишинеля. Лично я так не думаю, потому что сам ничего не знал ни о внебрачной дочери Миттерана, ни о его друзьях-коллаборационистах, ни о разъедающем его раке. Позже выяснилось, что антитеррористический комитет Елисейского дворца потратил немало сил, прослушивая телефонные разговоры Жан-Эдерна Алье, включая и те, которые он вел из кафе Closerie des Lilas, где любил проводить время. Алье написал памфлет, вначале названный «Тонтон и Мазарин», а потом переименованный в «Потерянную честь Франсуа Миттерана», который в Париже читали все, но напечатать не рискнул никто. Ему нужна была своя газета. Ею и стал второй L’Idiot, куда он собрал самых знаменитых акул пера, блестящих и задиристых, поставив им только одно условие: они могут писать все, что им взбредет в голову, лишь бы это было скандально. Оскорбления приветствовались, клевета поощрялась. Если кто-то подавал на газету в суд, патрон занимался этим лично. Мишенями служили все приближенные государя: Ролан Дюма, Жорж Кьежман, Франсуаз Жиру, Бернар Тапи – самые крупные и хорошо упакованные представители левой элиты и той публики, которую вскоре начали связывать с понятием «политкорректность», ставшим доминирующей идеологией второго срока президентства Миттерана: SOS расизм, права человека, музыкальные фестивали. Яростный хулитель всех этих затей Филипп Мюре до конца своих дней гордился тем, что труд его разоблачения – посредством подметных писем и всяческих комитетов бдительности – взяли на себя «интеллектуальные лакеи»: так Мюре называл Пьера Бурдье, Жака Деррида и патентованного доносчика Дидье Денинкса. Главной заслугой L’Idiot, говорил этот виртуоз критиканства, стало то, что ему удалось загнать врагов в тенета Добра. Газета была против всех, кто был «за», и за всех, кто был «против»; кредо ее авторов звучало так: мы писатели, а не журналисты, и наши воззрения – факты отложим в сторону – стоят меньше, чем талант, с которым мы их выражаем. То есть стиль против идей: мысль не новая, она восходит к Барресу, к Селину, но самым убедительным ее носителем стал правый анархист Марк-Эдуард Наб, зловреднейший из циников L’Idiot, который был способен не только предложить такой, например, заголовок, но и настоять, чтобы его оставили: «Аббат Пьер – настоящая сволочь». Однако всегда найдется кто-то, кто окажется круче, и Наб, написавший как-то злую сверх всякой меры статью о Серже Генсбуре, почувствовал себя оскорбленным, когда Алье, без его согласия, на следующий день после смерти певца напечатал ее вторично и обозвал гнусной писаниной.

(Это приключение обошло меня стороной, как и тусовки в Palais. Со времени печальной эпохи купальников я написал несколько книг и прибился к коллективу совсем другого рода – к авторам, чьи книги печатали издательства P. O. L. и Мinuit. Их эстетические взгляды, в отличие от политических, мне оказались близки, и в силу этого обстоятельства я не испытывал ни малейшего интереса к людям, которых – заочно, не купив за пять лет его существования ни одного номера L’Idiot, – я считал просто шайкой горлопанов. Их компания была тусовкой, а мое тогдашнее окружение считало себя выше этого. У нас было принято ходить в одиночку, держаться особняком, презирая славу и внешнюю мишуру. Нашими кумирами были Флобер, герой Германа Мелвилла Бартлби, который на любой вопрос отвечал: «I would prefer not to» [35] , и Роберт Вальзер, отошедший в мир иной среди швейцарских снегов идеальной белизны после двадцати лет молчания в психиатрической лечебнице. Психоаналитика среди нас посещали многие. Я подружился [мы дружим до сих пор] с Жаном Эшно, мне нравились его книги, их бе зуп речный стиль: чуть насмешливая сдержанность, ирония с легкой ноткой грусти. С ним можно было не опасаться погрязнуть в пафосе или в трясине из прилагательных. На людей из L’Idiot мы смотрели примерно так же, как приличная публика смотрит на орды фанатов футбольного клуба Paris-Saint-Germain, накачавшихся пива и ищущих, с кем бы схватиться, а они, должно быть, принимали нас за сектантов-стихоплетов, анемичных и претенциозных. Впрочем, это сильно сказано: скорее всего, мы просто друг друга не видели, а возможно, и вовсе не существовали друг для друга.)

35

«Я бы предпочел не…» (англ.)

Вернемся к обеду в Lipp. Очень возбужденный, с дыбом стоящей шевелюрой и белым шарфом, конец которого мок в тарелке, Жан-Эдерн рассказывал Эдуарду, как он потерял глаз: русская пуля, полученная в Берлине, где его отец, генерал Алье, служил в конце войны. Чистая выдумка: каждому новому слушателю он рассказывал новую версию этого события. Это был его способ соблазнять новичка, и они с Эдуардом чудесно поладили. У каждого имелся свой предмет ненависти, который был совершенно безразличен другому, и тем не менее они сошлись на том, что Миттеран – редкая сволочь, да и Горбачев – тоже.

«Послушай, тебе надо писать». Именно этого Эдуард и хотел, не хватало лишь переводчика. «Никакого переводчика не нужно. Когда ты говоришь, я тебя понимаю, значит, пойму

и то, что ты напишешь». Так Эдуард начал писать по-французски и стал приходить на заседания редакционного комитета L’Idiot, которые происходили в просторной квартире патрона на площади Вогезов. Пить водку начинали с десяти утра и заканчивали с рассветом следующего дня. Когда присутствовавшие ощущали потребность в закуске, Луиза, домоправительница Жан-Эдерна, варила им макароны. Помимо основного состава редакции, обеспечивавшего выход восьми полос еженедельника, на посиделки приходили самые разные люди, некоторые застревали, ввязывались в дискуссии, а хозяин дома, очень довольный, и не пытался их утихомирить, напротив, только подливал масла в огонь: это было упоение – разгоравшиеся споры подбрасывали сюжеты, давая пищу для ума газетным авторам. Когда Эдуард пришел на заседание в первый раз, там были Патрик Бессон, Марк-Эдуард Наб, Филипп Соллерс, Жак Верже. Ждали Ле Пена, но вместо него пришел профсоюзный деятель Анри Красуски, и Соллерс, сев за пианино, запел «Интернационал». Габриэль Мацнефф, родившийся в семье русских эмигрантов, выразил восхищение тем, что рядом с его статьей, где он пел дифирамбы «Михаилу Горбачефф» – с двумя «ф», – стояла статья Лимонова, в которой он требовал отдать Горбачева под трибунал и закончить дело двенадцатью пулями. Согласно легенде, Мацнефф повел себя настолько изысканно, что поздравил молодого коллегу с успехами во французском.

Эдуард эти тусовки не пропускал, тем более что жил неподалеку; иногда он приводил с собой Наташу, и чем чаще он сюда приходил, тем больше ему здесь нравилось. Крайне левые и крайне правые, сидя бок о бок, под водочку сотрясали воздух взаимоисключающими репликами; при этом никто не заботился о том, чтобы привести их к единому знаменателю: смысл споров был прост до банальности и состоял в самих спорах. По ходу дела участники делились опытом, как заставить Жан-Эдерна раскошелиться («Одной рукой протягиваешь ему статью, другой – берешь деньги» – метод Соллерса), ругались и ссорились с шефом, отключали ему телефон, потому что он, страдая бессонницей, имел обыкновение звонить в пять утра. За услуги типографии не платили, адвокатам тоже, в прихожей постоянно толклись кредиторы, судебные процессы о диффамации шли сплошным потоком, никто не знал, чем будет заполнен следующий номер. В интерьерах богатой квартиры на площади Вогезов Эдуард легко представлял себя действующим лицом «Трех мушкетеров», которых он обожал в детстве; он казался себе д’Артаньяном с пером на шляпе, торжественно введенном в компанию бретеров и выпивох средневековым сумасбродом, широтою размаха напоминавшим Портоса, дурацкими выходками – Арамиса и даже, если хорошенько приглядеться, Атоса – врожденной печалью, благодаря которой ему прощали все. В жизни, размышлял Лимонов, необходимо иметь свою компанию, а ничего более живого в Париже не было.

Часть пятая

Москва, Харьков, декабрь 1989

1

По дороге из московского аэропорта Эдуард вспоминает, как ехал когда-то в обратном направлении. У него было тяжкое похмелье, и он лежал на заднем сиденье, положив голову на Еленины колени. Она гладила его по волосам и смотрела на пробегавшие за окном коробки зданий и длинные перелески, уверенная, как и он, что больше никогда их не увидит. Шел снег, это был февраль 1974-го. В декабре 1989-го тоже шел снег. Прошло пятнадцать лет, он потерял Елену и возвращается в свою страну один и, если не вдаваться в подробности, возвращается победителем. Он и двое других приглашенных летели сюда бизнес-классом и были встречены в аэропорту как VIP-персоны. Садясь в микроавтобус, к которому их подвела довольно красивая девушка из PR-службы, он выбрал место рядом с хмурым краснолицым шофером и попытался завязать с ним беседу. Для него было важно показать этому русскому – простому, видимо, мужику, первому, кто встретился ему на родной земле, – что, несмотря на проведенные за границей годы, несмотря на завоеванный успех, он остался человеком из народа, говорящим с ним на одном языке. Но водитель молчал, замкнувшись в своем враждебном равнодушии; ту же реакцию Эдуард получит и от персонала гостиницы «Украина», куда привезут троих гостей.

Гостиница «Украина» – одно из семи построенных в Москве при Сталине высотных зданий, представлявших собой нечто среднее между неоготическим замком и византийской тюрьмой, благодаря чему город стал похожим на Gotham City из фильмов о Бэтмене. Тем не менее она считается отелем класса люкс, где останавливаются знатные гости и высокие партийные чины. Эдуард волновался, входя туда, куда раньше, в бытность молодым поэтом андеграунда, путь ему был заказан. Его удивило, что в холлах, просторных, как нефы католического собора, не ощущается торжественного духа, свойственного тем местам, где гнездится власть; наоборот, в вестибюле стоял гвалт, как на ярмарке, какие-то горластые типы с совершенно бандитскими рожами и сальными волосами сновали туда-сюда, а усевшись, клали свои грязные ботинки на низкие столики.

Номер, считавшийся роскошным по критериям, от которых Эдуард отвык – очень высокий, не меньше четырех метров, потолок со свисающей оттуда тусклой лампочкой, – оказался неуютным, как холодный подвал в мясной лавке. Раньше можно было не сомневаться, что стены и телефонные трубки напичканы микрофонами, но сегодня нельзя быть уверенным ни в чем. Раньше можно было не сомневаться, что общаться с русскими, когда возвращаешься из-за границы – чистое безумие, самый надежный способ создать им проблемы, однако сегодня можно общаться с кем угодно. У Эдуарда с собой только один номер телефона: Наташиной матери. С ней обязательно надо связаться, но в квартире никто не отвечает. Номеров друзей юности нет, он не взял их с собой, когда эмигрировал: казалось невероятным, что ими можно будет когда-нибудь воспользоваться. Но может, кто-нибудь знает о его приезде? И придет в Измайлово, чтобы его повидать? Например, бывшие смогисты – Холин, Сапгир, Ворошилов? Он не знает, хочет ли этого, но ему известно, что организованное Семеновым мероприятие вряд ли пройдет незамеченным.

Он познакомился с Юлианом Семеновым несколько месяцев назад, на одной вечеринке в Париже. Ничего о нем не зная, он ощутил ауру богатства и власти, окружавшую этого невысокого, дружелюбного человека с решительными манерами. Они говорили о Горбачеве, Семенов был «за», Лимонов – «против», потом о Сталине, и тут все было наоборот, и все же между ними возникло взаимопонимание.

– Вы печатались в России? – спросил Семенов, узнав, что Эдуард пишет.

– Нет, и, видимо, это случится нескоро.

Семенов пожал плечами:

– Но сейчас можно публиковать все.

– Возможно, но не мои книги, – гордо парировал Эдуард. – Я – скандальный автор.

– Прекрасно, – подытожил Семенов. – Я вас опубликую.

На следующий день помощник Семенова связался с Эдуардом, взял у него образчики его творчества и рассказал, что патрон, автор шпионских романов, расходившихся в СССР миллионными тиражами, в перестроечном издательском раже основал таблоид «Совершенно секретно», который специализируется на криминальных историях. Дела таблоида шли весьма успешно, и Семенов, в дополнение к нему, создал издательский дом, печатавший все – от популярных романов до произведений Джорджа Оруэлла. Вот так и получилось, что роман о детстве «У нас была великая эпоха», только что завершенный Лимоновым, был выпущен в его родной стране тиражом в 300 тыс. экземпляров, а самого автора пригласили в Москву в компании еще двух талантов, обнаруженных Семеновым в эмигрантских кругах: актрисы Федоровой и певца Токарева.