Линия Сатурна
Шрифт:
Смотрю вслед двум детишкам, на чьи плечики легла взрослая проблема.
Вот они зашли в подъезд, за ними захлопнулась дверь.
На подрагивающих ослабевших ногах двигаюсь к зеленой покарябанной скамейке. Но не сажусь, принимаюсь болтаться взад-вперед.
Время тянется, вытягивается, как жвачка. Секунда за секундой. Сначала меня трясет, потом наваливаются усталость и безразличие. Останавливаюсь и превращаюсь в соляной столб.
Каждый раз, когда дверь отворяется, у меня стремительно падает сердце.
Алешка и Немая выскакивают из дверей, бегут ко мне. Возбужденные.
Неужели удалось?
– Они сказали, что отца им не найти, - тяжело дыша, сообщает Алешка.
– Милиционеров не хватит. Вот если он не вернется домой, тогда…
Он не печален. Должно быть, еще не осознал, что решается его - и моя!
– судьба. Совсем еще мальчишка.
– И к начальнику не пустили, - подавленно добавляет Немая.
– Ну что, Лиза, как поступим дальше?
Она беспомощно опускает голову.
И вдруг - окружающий мир исчезает, точно переключили канал.
Словно въявь вижу маму и отца, улыбающихся, веселых. Мама говорит: «Помнишь, Костя, 12 апреля 61-го, когда Гагарин полетел? День был теплый-теплый, солнечный, весенний. Помнишь?
– ты вытащил Алешку из кроватки, стал подкидывать, вопить, что космос наш, и Алешка будет космонавтом».
– «Ага, - смеясь, подтверждает отец.
– Алешке тогда два годочка исполнилось, а тоже хохотал-заливался. А потом заревел и описался – то от радости, то ли от страха высоты».
И тут же – по прихоти памяти - возникает другая картинка из прошлого: баба Зина, утирая слезы, повествует о том, как она и дедушка Борис собирали гостей на Первое мая и Седьмое ноября. Как ели, пили, произносили тосты за Родину, за здоровье товарища Сталина, танцевали, пели тогдашние советские песни. Кто-то читал стихотворение Маяковского о советском паспорте. А над ними грозовой тучей висело давящее предчувствие надвигающейся войны, - или бабушка уже потом, задним числом придумала, что действительно что-то ощущали.
Алешка хлопает себя ладошкой по лбу.
– Дядя Рома! Может быть, ему что-то известно?..
Сразу вспоминаю этого дядю Рому. Впрочем, какой он, к лешему, дядя? Загадочный мужик, которого отец подобрал неизвестно где. Он по выходным притаскивался к нам и сражался с отцом в шахматы.
– Но я не знаю, где он живет, - уныло добавляет Алешка.
Зато знаю я. Как-то, уже после смерти отца, встретил его: он выходил из общежития, которое находится неподалеку, минут десять спокойным шагом.
Общага располагается в сером конструктивистском коробе. В вестибюле
– Не скажете, как нам найти Романа?
– Какого еще Романа?
– блеклые голубые глазенки становятся злющими, ледяными, узкие кровавые губки поджимаются.
– Хромого, - подсказываю я, потому что Алешка вряд ли произнесет это слово.
– А-а-а, этого, - вздыхает вахтерша.
– Так он ушел.
– Куда?
– А я почем знаю. Он вообще-то на улицу редко выходит. Торчит у себя, как сыч.
– А куда он обычно отправляется?
– Я ему что, мамаша?
– вопросом на вопрос отвечает вахтерша, вонзив в меня поросячьи глазки.
– Ну, возможно, он хотя бы иногда ставит вас в известность.
– Ставит в известность, - передразнивает толстуха.
– А вот не ставит. Не хочет.
– И неожиданно добавляет: - И правильно делает.
– Он очень нам нужен!
– умоляюще поизношу я.
Баба не удостаивает меня ни единым словом.
Уныло поворачиваемся к выходу.
– Эй, погодите!
– внезапно кричит вахтерша.
Оборачиваемся.
– Он обычно в столовке обедает. На углу Пестеля и Краснознаменной…
Точка общепита залита солнцем, поблескивают голубоватые квадратные пластиковые столешницы. Столики заняты не все, и на раздаче почти никого. Воскресенье, люди привычно обедают дома. Меня ошарашивают бедность и казарменный дух несчастной забегаловки.
Алешка украдкой тычет указательным пальцем в дальний угол столовой.
– Вот он!
Роман выхлебал суп и принимается за второе: котлету с макаронами. На третье он взял компот.
Помню, в детстве он казался мне чем-то демоническим. Он предпочитал надевать черное, темно-серое или коричневое, и всегда его ноги были обуты в черные ботинки. Он чуть прихрамывал, но порой было заметно, что ходьба дается ему с великим трудом.
Потом мне объяснили, что дяди Ромина левая ступня – протез. С тех пор его левый ботинок стал вызывать во мне почти суеверный ужас. Он меня как будто гипнотизировал. Перехватив мой завороженный, как у кролика, взгляд, Роман понимающе усмехался. Я краснел до ушей и покрывался потом.
А теперь этот тридцатилетний баклан кажется мне пошлым позером, не более того. В нем нет ничего страшного, тем более инфернального. Обычный пижон, который вызывает не страх, а жалость. Или омерзение.
Лично у меня он вызывает жалость. Убогий фигляр в потертом костюме, пытающийся изображать сверхчеловека.
Он отрывается от макарон, поднимает глаза - и заметно бледнеет. Потом его бесцветные губы кривит знакомая усмешечка.
– Привет, - обращается он к Алешке.
Голос хрипловатый, должно быть, от волнения.