Лишь одна музыка

Сет Викрам

Раньше это была кошка, печально говорит она.

Собака.

И все же кошка.

Я видел собаку. Она видела собаку. Это была собака. Я даже видел ее нежную копию на носу баржи, само внимание.

Изначально в эскизе — кошка. Кажется, в Британском музее.

Нет, этого не может быть. Я не хочу этого слышать. Дорогая Эллен, скажи, что это не так.

Почему не смириться с фактом? К чему сейчас об этом спорить?

8.10

Скрипка на подушке рядом со мной, я сплю, просыпаюсь и снова сплю. Снаружи на недвижных деревьях отдыхают перелетные

птицы. В чьих руках будет она петь? Как я могу играть — без нее? Как — с ней? Я ее хорошо настраиваю, и она снова хорошо звучит. Я не могу ни содержать ее, ни назвать своей, ни вынести это.

Шторм несет мимо меня конфетти: факсы, клочки белой собачьей шерсти, снег на парковке, белые клавиши, на которых играет она. Если бы каждый голос под ее руками был городом, какой бы из них играл какую роль? Она глохнет, но именно я не могу играть то, что играет она. Как можно переубедить того, кто потерял волю? «Я никогда не буду это играть никому, кроме тебя».

К тому же это не просто в моем воображении. Эта вещь в моих руках распадается. Это не просто звон в ушах. Она мычит, она жалуется, гибельно гудит. Ее раздутый живот задевает гриф. Сандерсон ее посмотрит, поможет ей, оценит ее недомогания, пощупает ее, протестирует, залатает, вернет ей хорошее настроение. У нее есть причины жаловаться, это наши последние месяцы вместе. Но почему именно сейчас этот неожиданный бунт?

8.11

Вчера умерла миссис Формби.

Мне рассказала тетя Джоан — специально позвонила. Оказывается, две недели назад у миссис Формби был инсульт, который задел речь. Вчера случился повторный удар, и она скончалась по пути в больницу.

Я рад, что она не мучилась месяцами или годами и была в ясном уме и сохранила речь почти до конца. Как и у моей матери, ее конец был быстрым.

Жаль, я не знал, что она была так больна. Тетя Джоан и отец сами не знали про первый удар. Я бы поехал с ней повидаться последний раз и сыграл бы ей что-нибудь. Для нее Тонони пел бы где угодно — дома, в больнице, на Блэкстоунской гряде.

Ее Тонони. Я горюю о нем и о себе. Теперь нам остаются недели, не месяцы, и у меня затребуют скрипку.

Я не поеду на ее похороны — кремацию, говорит тетя Джоан. Миссис Формби ненавидела похороны — была нетерпелива с доброхотами, пришедшими на похороны ее мужа, и никогда не ходила на похороны друзей. Там будет дипломированный геодезист, этакий чеширский кот, мечтающий о сметане. Его жена будет тиха, молчаливо справляясь у мужа, как она должна себя вести. Их три обычно невыносимо громкие дочери отложат свои стычки и свары до дороги домой.

В его руки я передам мою любимую скрипку.

Я любил миссис Формби. Она пробудила во мне радость музыки. И с уходом миссис Формби я должен вкусить ее печаль.

8.12

— Совсем механически, пожалуйста, — умоляет дирижер, так как мы записываем фортепианную сонату Моцарта, перелопаченную неким креативным извращенцем в концерт без фортепиано.

Это называется «Будь сам себе маэстро». Еще в программе молодые амбициозные пианисты будут играть сонату под оркестровый аккомпанемент. Моцарт явно недостаточно хорош: извращенец добавил к нему новые мотивчики, и треугольник звучит «динь-динь-динь». Играет «Камерата Англика», большинству музыкантов тошно. Но теперь это мой хлеб и долг: вверх идет мой смычок

и вниз, в идеальном ритме и интонации.

Раньше я думал, что однажды смогу купить скрипку. Теперь же, когда в щель двери падает моя почта, я думаю: пожалуйста, только не рочдейлский штамп. Еще день отсрочки.

Я замечаю у себя седые волосы. Те, что я вижу, я выдергиваю. Меня посещают регулярные головные боли. А еще я думаю: кошка или собака? Кошка или собака?

Как преуспевает «Маджоре» без меня? Кем они залатали дыру? Эллен по-прежнему мне иногда звонит спросить, как я справляюсь, но не зовет меня обратно.

В зале гравюр и рисунков в Британском музее дневной свет льется с потолка. Принесена коробка с Карпаччо. Его рисунок однозначен.

У Августина нет бороды; вместо нот — пустота.

И главное в рисунке — кошка. Нет, даже не кошка, даже не она, а какой-то пронырливый горностай или ласка на поводке!

Почему? Почему? Почему? Почему? Я уже столько вынес. Но это затрагивает не только меня. Бедная собака всплакнет, что было когда-то время до ее рождения. Горностай! Горностай! Горностай!

Горностай, чем я тебя обидел? А мех твой зимне-белый? Кончика хвоста нет, но ведь это эскиз: вместо астролябии — буква «о», вместо нот — пустота. Чистый, невинный и благородный белый горностай в зимние месяцы, летом ты портишься и становишься коричневым.

Где выдуман тот пес, что дан мне в утешенье? Зачем он должен отрастить кошачьи когти? Мы целовались — а за нами наблюдали.

Жажа, ты умерла. Старая вдова Формби умерла. Может, Карл тоже разговаривает со мной из небытия, как свет от потухшей звезды? Снаружи зала гравюр и рисунков — карта Венеции. Я должен рассказать ей об этом и о другом тоже. Ей будет интересно. Гондолы наши разошлись на Оксфорд-стрит. Она вуаль подняла — и исчезла.

Прошлой ночью ее руки двигались по клавиатуре. Что она играла, что успокоило меня во сне? Бах, точно Бах, но я никогда его раньше не слышал. Сколько камер должно быть в сердце, чтобы играть такую музыку? Написал ли он ее в первые годы после своей смерти?

8.13

Странно быть мужчиной и никогда не знать беременности. Не чувствовать, как твоя часть открывается и твоя часть тебя покидает и так громко плачет, будто и не была твоей частью. Потом оно надевает зеленую кепку и серый костюмчик, и у него есть друзья. Со всеми, кто ждет на ступеньках Пембриджа, когда появятся эти их частички, такое однажды произошло.

Сейчас время для конских каштанов и их ежовой кожуры. Платановые листья, липовые листья кружатся, крутятся. Что думает юный Люк из Бостона про конские каштаны? Что думает про конские каштаны его Ома из Клостернойбурга, 26-го района Вены во времена Рейха? Она стоит под кровавым буком и что-то бормочет. Вдоль Дуная растут каштаны и тополя.

О, уже 3:45. Они появляются и получают свои поцелуи, но где же Люк? Это ее машина там запаркована. Она выходит и торопится вверх по ступенькам. Там Люк и она. На их лицах написано счастье.

Она на тротуаре рядом с машиной. Она меня не видит и не может слышать. С этим нужно что-то сделать. Верди не может читать Вагнера по губам, так же как лев — грифона.

Я в ее поле зрения. Она вздрагивает. До чего же голубые у нее глаза, полные внимания и паники.

— Майкл.

— Здравствуй, Джулия. Ты знаешь, собачка у Карпаччо...