Лишь одна музыка
Шрифт:
— Да. Я помню. Мистер Гловер, я очень сожалею о смерти вашей тети...
— Неужели? Я удивлен, видя, как хорошо вы устроились в результате.
— Но...
— Моя тетя была старой женщиной, не вполне дееспособной. Она была легкой добычей.
— Но я даже не знал, что она болела, я так и не повидал ее, к моему глубочайшему сожалению.
— Ну, некоторые повидали. Моя жена была при ней почти все время — заботясь о ней так, как может заботиться только семья, и я не понимаю, как ей удалось связаться с ее душеприказчиком и сделать это возмутительное дополнение. Но она могла быть очень коварной.
—
— Вы всерьез собираетесь лишить моих дочерей образования? Вы правда думаете, что моя тетя этого хотела?
— Нет, я...
— Прилично будет вернуть скрипку в семью, не доходя до судебных тяжб, которые я готов начать, будьте уверены.
— Пожалуйста, мистер Гловер, я любил вашу тетю. Я не хочу быть причиной обиды...
— Тогда я вам настоятельно советую не держаться цинично и эгоистично за то, что вам не принадлежит ни по закону, ни из этических соображений. Ясно, что в последние дни ее ум был поврежден и она была исключительно подвержена внушению.
— Мистер Гловер, я ничего не внушал. Я даже не знал, насколько она была больна. Она написала мне доброе и ясное письмо. Я хочу верить ее словам.
— Даже не сомневаюсь, что вы хотите. Она его подписала?
— Да.
— Ну если посмотреть на подпись на дополнении, вы поймете, как слаба ваша позиция. Это была закорючка слабоумного ребенка. И вообще, она настолько была не в себе, что дала парковку как ваш адрес. Парковку!
— Пожалуйста, мистер Гловер, не говорите так. Она была моим другом. Как я могу отказаться от того, что она мне дала?
— Дала? Дала? Боюсь, что вы жестоко заблуждаетесь. Когда она хорошо соображала, она не собиралась вам ничего давать. Она собиралась вложить деньги, вырученные от продажи скрипки, в фонд для меня и моих дочерей. Я знаю, что она вам говорила об этом. Я разумный человек, мистер Холм. Я не одобряю то, как поступила моя тетя, учитывая все, что мы для нее сделали, но я ее прощаю, потому что в то время она уже сама не знала, что делает. Однако я также могу вам сказать, что, если мы не придем к какому-нибудь компромиссу, вы потеряете не только скрипку, но и большую сумму денег на судебные издержки.
Его слова больше чем пустые угрозы, и я в ужасе. И к тому же остаются его противные, противные дочери: могу ли я действительно отнять у них то, что их по праву, и жить спокойно? Что я буду чувствовать каждый раз, когда поднимаю смычок?
— Что вы предлагаете, мистер Гловер? — тихо говорю я. — Что я могу сделать?
— Я составил бумагу о передаче в дар половины стоимости скрипки... Нужна ваша подпись. Тогда скрипка может быть продана, и выручка будет справедливо поделена поровну.
— Но я не могу этого сделать — я не могу продать мою скрипку.
— Вашу скрипку! Я вижу, вам не много времени понадобилось, чтобы ее присвоить.
— Эту скрипку. Ее скрипку. Как вам угодно. Я люблю ее. Вы можете это понять? Я умру, если ее придется отдать ради денег.
Несколько секунд он молчит, потом говорит с холодным раздражением:
— У меня последнее предложение, мистер Холм, и оно действительно последнее. Вы должны по крайней мере вернуть моей семье сорок процентов стоимости скрипки, что вы взяли из остального состояния.
— Мистер Гловер, я ничего не брал...
— На самом деле вы взяли,
— Я не знаю, не знаю, чему верить. В таких вещах я не разбираюсь.
— Ну так я предлагаю, чтобы вы об этом подумали, и не слишком долго. Я говорю из дома моей тети. У вас есть ее номер. Если вы не перезвоните в течение двадцати четырех часов, я передам это дело моим адвокатам. До свидания, мистер Холм.
Я роняю голову на руки. Я не иду в звуконепроницаемую комнату, где лежит скрипка. Через какое-то время я иду в спальню и гляжу в потолок. Свет играет на стене, мимо летит вертолет. Я так устал, что не могу заснуть. Так или иначе, я ее потеряю. Миссис Формби, раз вы меня любите, скажите мне, что делать.
8.24
Я звоню «Вармсу и Ланну» и попадаю на мистера Вармса, который гнусавит гораздо сильнее, чем я ожидал от автора письма. Я благодарю его и говорю, как я был поражен, когда получил его послание.
— Миссис Формби этого и ожидала, — говорит он.
— Вы были у нее в больнице. Ей было больно, трудно?
— Немного трудно. Болей — почти никаких. После первого удара она настояла, чтобы вернуться домой как можно быстрее. Она была дома, когда умерла, или, может, в машине «скорой помощи», посланной к ней, чтобы ее забрать. Если подумать, ушла она быстро.
— Это хорошо.
— Но не так и быстро, если вы меня понимаете. У нее было время подвести итоги и принять некоторые меры.
— Да, я понимаю... Мистер Вармс, я не знаю, как об этом говорить. Мне позвонил...
— Да? — Пронзительностью тембра его голос в нос стал почти похож на гобой.
— Ее племянник, мистер...
— Гловер. Да. Я виделся с этим джентльменом.
— Он мне сказал, что у меня нет права на инструмент. Он сказал много всякого...
— Мистер Холм, я немного беспокоился, что он попробует что-нибудь эдакое, поэтому именно так и сформулировал мое письмо. Разрешите мне вас заверить, э-э-э... уверить вас, что его угрозы и требования совершенно беспочвенны, он высказывал их мне довольно долго, и я с большим трудом разубедил его обращаться в суд. Он хотел обжаловать дополнение, которое, как и положено, оформлялось в присутствии двух свидетелей, одним из которых был врач миссис Формби. Я объяснил мистеру Гловеру, как дорого ему обойдется это занятие, как, скорее всего, это приведет к вопросам про другие части завещания его тети и тем самым затянет официальное утверждение, как решительно свидетели и я будем доказывать несостоятельность его требований и как мало шансов у него на успех. Я позволил себе еще его уведомить, что намерения миссис Формби были повторены, вне всяких сомнений, в письме к вам — я вас уверяю, что не дал ему прочесть это письмо. Мне стало известно его содержание только потому, что она не могла его написать самостоятельно.