Лишь одна музыка

Сет Викрам

— Вообще-то, они не знают, что я здесь, но скоро узнают, — говорит Вольф. — Это пока секрет. Меня позвали на пробы второй скрипки в «Трауне».

— О! Здорово как! — восклицаю я.

«Траун» — один из самых прославленных квартетов в мире; им всем около пятидесяти, и они были уже хорошо известны в Вене, когда мы были студентами. Я помню их виолончелиста, прекрасный музыкант, но странный, настолько застенчивый, что он никому не мог смотреть в лицо. Когда мы встретились после концерта, он вел себя так, будто ожидал от меня какого-то ужасного мнения о его игре — от меня, скромного студента. Поведение настолько

дикое, что я думал, он меня разыгрывает.

— Это было очень странно, — говорит Вольф. — Мой собственный квартет распадается. Двое из нас не выносят двух остальных, ну и вот. Ну, я увидел, что «Траун» ищет вторую скрипку, с тех пор как Гюнтер Хасслер решил уйти на пенсию. Так что я им просто написал. Они меня послушали час или два с разными отрывками и пьесами — и вот я тут. Они хотят, чтобы через несколько недель я сыграл с ними пару концертов на пробу. Я ничего не жду, я восхищаюсь ими всеми... да, они пробуют других людей, но ведь никогда не знаешь... А какая у вас программа? Мария мне сказала про «Форель».

— «Квартетцац» для начала; и струнный квинтет во втором отделении.

— Все Шуберт, да? Большая программа.

— Слишком большая?

— Нет, нет, нет, совсем нет. Как получилось, что ты играешь в «Форели»?

Я рассказываю ему о предложении Пирса.

— Как это отличается от нашей первой скрипки, — впечатлен Вольф. — Благородный жест. На самом деле. Знаешь, что надо было сделать в ответ?

— Что?

— Предложить заменить «Квартетцац» одним из двух струнных трио — более длинным. Оно звучит почти столько же по времени, и твоя первая скрипка играла бы там без тебя. Это бы погасило твой долг ему.

Я размышляю несколько секунд.

— Жаль, что я не подумал об этом, — говорю я, — но знаешь, он, скорее всего, сказал бы, что мы хотя бы раз должны появиться на сцене квартетом.

— Какой милый.

— На самом деле — нет, — говорю я. — Но скрипач хороший — да, наверное.

— А что с Джулией? — спрашивает заговорщицки Вольф.

— Что с ней?

— Мария слишком тактична и уклоняется от разговора, что-то должно быть не так.

— Ты имеешь в виду между мной и Джулией?

— О, и это все? — спрашивает Вольф разочарованно. — Это всем очевидно. Я думал, там что-то еще. Ну, что-то есть? В смысле, что-нибудь загадочное.

— Нет... я не в курсе.

— Знаешь, Джулия довольно известна в Германии, хотя играет и не так часто: несколько сольных концертов в год. Она играла в Мюнхене пару лет назад. Меня позвали, и я обнаружил, что это она... Это твой первый раз в «Музикферайне»?

— Да.

— Нервничаешь?

— Ну...

— Не надо. Ты ведь ничего не можешь сделать, зачем волноваться? А ты собираешься играть все октавы в первой вариации? — Вольф имитирует, нелепо утрируя, движения несчастного скрипача, пищащего на струне ми и не попадающего на большую часть высоких нот.

— Что значит «собираюсь» ли я? У меня разве есть выбор?

— Конечно. В одной из редакций этих октав нет. И вообще, они звучат совершенно по-дурацки.

— Уже поздно — они у меня в голове и в руках.

— Однажды я слышал такое исполнение, — говорит Вольф. — Звучало намного лучше, но, конечно, все решили, что скрипач просто испугался... А как у тебя со звуком? «Держи, держи, держи!» — говорит

Вольф. — Ты ведь знаешь, что он болен? Вы помирились? Не жди, пока он умрет.

— Я думал о нем вчера ночью, гуляя по городу.

— Из бара в бар.

— Я был без тебя.

— Ну... и?

— И ничего; просто думал о нем. И про тысячу других вещей.

— Какое-то время назад мы выступали в Стокгольме, и после концерта Карл пришел за кулисы, — сказал Вольф. — Он ужасно выглядел... Ты был слишком суров к нему.

— Это я был слишком суров к нему?

— Именно так, — говорит Вольф, так и не решивший, кто он сам — шут или мудрец.

Он не поясняет, а я не спрашиваю. Годы назад Джулия намекала на что-то подобное. Но как бороться с убеждениями в собственной голове? Под руководством Карла Шелля я так же не мог играть на скрипке, как если бы мои пальцы были сломаны. Ужасная немощь охватила меня тогда. Я чувствовал себя беспомощным — наверное, так, как она должна была себя чувствовать сегодня. Но по крайней мере, мое состояние можно было облегчить или преодолеть по прошествии времени.

5.6

Во время ланча Мария говорит больше обычного и более нервно, не так, как, я помню, было раньше. Но почему — я не знаю: может, чтобы помочь Джулии не выдать себя перед Вольфом, а может, ее изменили замужество, семья и время. Она, как и Джулия, вышла замуж «вне музыки», но она оставила свое сценическое имя — Мария Новотны. Она перескакивает с темы на тему: мрачная серая зима этого года совсем без солнца; внезапный приход лета почти без промежуточной весны; разросшиеся кусты сирени в большом парке, которые мы обязательно должны увидеть после ланча; планы семьи на Пятидесятницу на родине ее мужа в Каринтии, куда, она полагает, Джулия тоже поедет; отношения Петера с их котенком Питу, которому всего год и который любит спать в ее футляре для виолончели, когда она играет; как ей жаль, что не она играет с нами в струнном квинтете...

Вольф должен уходить, и мы его провожаем до двери.

— Мы должны сбежать из Вены на Пятидесятницу, — говорит Мария за кофе. — Сотни автобусов паркуются в Штадтпарке и привозят стада довольных итальянцев и стада серьезных вежливых японцев.

— С какой стати японцы празднуют Пятидесятницу? — спрашиваю я.

Мария секунду смотрит на меня, потом продолжает, повернувшись к Джулии:

— Так ты решила, что` делаешь после концерта? Ты поедешь с нами в Каринтию или останешься в Вене с матерью? У тебя совсем нет для меня времени с тех пор, как она поселилась в Вене.

Джулия сомневается:

— Я еще не знаю, Мария. Она не хочет меня отпускать. И тетя приезжает сегодня, так что я даже не представляю, как буду готовиться к концерту.

— Но Каринтия?

— Я не знаю, еще не знаю. Пошли наружу, посмотрим на сирень. Такая прекрасная погода.

— Я сначала пойду разбужу Петера, — говорит Мария.

Петер немного капризничает после сна, но радуется, заметив котенка, притаившегося под кустом сирени. Он бежит к тому, спотыкается и падает. Убедившись, что на лице матери написано беспокойство, начинает плакать. Мария ведет его домой, и мы с Джулией остаемся одни.