Лишь одна музыка
Шрифт:
Минеральная вода на столе, и я пью; а Пирс принимает глоток виски из фляжки Эллен. Билли занят приступом чиха. Все мы в курсе, что взыскательные венцы знают своего Шуберта до последней ноты — в этом им можно доверять. Теперь Эллен тихо настраивается под рояль. Такое зеленое, такое золотое, такое синее. Как уравновешенно выглядим мы с Билли среди этих ярких созданий.
Через коридор ждут они — уши, для которых мы играем. Пирс заглядывает в глазок в больших дверях.
— Полный зал.
— Сейчас семь тридцать восемь. — Это Билли.
— Гамму, — говорит Пирс, поднося скрипку к подбородку. — До минор.
И мы четверо медленно поднимаемся по ней и медленно, нота за нотой, спускаемся к
Молодой дежурный администратор кивает, и «Маджоре» собирается у дверей. Когда мы вчетвером выходим, поднимаемся по низким ступеням подиума, гул голосов переходит в аплодисменты. Сквозь все это я слышу скрип дерева под ногами. Я смотрю вокруг: направо — блестящие кожаные шторы, закрывающие поздний дневной свет, и канделябр, освещающий бюст Брамса, не совсем прямо под ним, немного сбоку; далеко передо мной, в конце прямоугольного зала, высокие кариатиды в золоте и расплывающиеся лица на балконе; а по бокам от меня, на обеих стенах, — длинные узкие балконы, заполненные, кроме нескольких мест в директорской ложе. Темные ряды партера почти полны; и во втором ряду я вижу мать и тетю Джулии и пустое место рядом с ними. Если сейчас я еще вынужден смотреть на публику, потом, когда мы будем играть «Форель», мне это уже не придется.
Тишина. Здесь тоже брешь в потолке пропускает солнечный свет сверху; и в это время дня его столько же, сколько от люстр. Мы кланяемся, садимся, несколько секунд опять настраиваемся; и Пирс прежде, чем я успеваю понять, уже неожиданно вступил; и теперь я тоже; и теперь Эллен; и теперь Билли; как безумные пчелы, мы атакуем «Квартетцац».
Быстрый аккорд все вчетвером; и вот мы с Эллен в основном молчим, пока Пирс и Билли шипят и рычат сверху и снизу. Автор идеально незаконченных шедевров представляет нам здесь такую симметричную и наполненную первую часть, что нет надобности ее связывать с другими частями. И что еще нам уготовано сегодня? Пьеса, почти излишне завершенная по требованию заказчика; и потом работа, которая отмечает завершение его собственной неоконченной жизни. Если бы он только жил, чтобы дожить до возраста Моцарта, плодотворный Шуберт!
Пчелы возвращаются, грозно жужжа, и тремя острыми мелодичными уколами все кончается. Райская лаконичность! Мы встаем, мы благодарно кланяемся под благодарные аплодисменты. Мы уходим, мы выходим, уходим, выходим, и вместе с Билли, проходящим в двери, что ведут со сцены в коридор, затихают последние хлопки.
— Твоя мать во втором ряду, — говорю я Джулии. — И твоя тетя.
— Я к ним подсяду во втором отделении.
— Но в зале нет правильной для тебя акустики. Как тебе удастся что-нибудь услышать?
— Я буду смотреть.
— Пирс? — говорю я в сторону от Джулии.
— Да? — отвечает он.
Я стучу его по плечу смычком, оставляя две полоски канифоли, будто погоны на его пиджаке. Не стряхивая их, он улыбается своей обычной полуулыбкой.
— Удачи, Майкл, — говорит он. — Хорошо прошло; продолжай.
Но я чувствую нервный комок внутри сейчас, когда «Форель» прямо перед нами. В кончиках пальцев левой руки начинает немного покалывать, будто они трогают проволоку с низким током.
Ощущение проходит. Я снова в порядке. Пирс отступает. Джулия и Петра к нам присоединяются. Мы входим, кланяемся, устраиваемся на сцене — и вот звучит первый великолепный аккорд «Форельного» квинтета.
5.11
Наверху все еще светло; кто-то в первом ряду обмахивается золотой программкой; наши звуки — одно, так же как все лица в зале; сейчас ведет Эллен, она не может вывернуть шею и увидеть, что делает Джулия; но все слитно и движется
Паркет елочкой в зале превращается в асфальт: черное эбеновое дерево, белая слоновая кость; это парковка, покрытая снегом, — тая, он сливается в Серпентайн. Стройная рыбка в серебряной чешуе выпрыгивает из мутной воды. Каждый раз она появляется с новым оттенком: золотым, медным, серо-стальным, серебряно-голубым, изумрудным.
И вот эта последняя часть, про которую Билли говорит, что ее можно сыграть только в неистовстве. Я так и не принял этого, однако, если это последнее, что она играет не одна, дополнительные несколько минут очень важны, повтор — очень важен, последняя фраза должна быть запечатлена навсегда; и последняя нота. Это смерть, уход; потому что она не будет — нет, никогда не будет! — снова играть с другими? Я взглядываю на нее у рояля, на мерцающее видение в зеленом. Моя роль — помогать ей — непостоянна, как золото ее волос, голубизна ее глаз, как электрические импульсы в ушной улитке, там, где тело атаковало само себя. Неужели она больше не будет играть рядом с другими?
Члену правления Общества любителей музыки в Вене было холодно, потом голодно, потом он заболел; он был слишком полон печали и спешки, чтобы быть счастливым. Спасибо тогда, мои дорогие сограждане, что пришли сюда, за ваше особое внимание к тому, что было просто работой над песней, мой единственный концерт тоже состоялся под этими сводами, и я уверен, были бы и другие, если бы мне было отпущено больше времени. Но не разбегайтесь, аплодируйте этим музыкантам, пейте свое игристое, добропорядочные бюргеры, и возвращайтесь, потому что после антракта вы услышите то, что я и сам был бы рад услышать вживую, воспроизведенное жилами, и волосом, и деревом, а не только музыкой моего воображения. Но это был год, когда я пришел к могиле Гайдна, это был год, когда я умер; и Земля пронесла мою разъеденную сифилисом плоть, мои разрушенные тифом потроха, мое безответно влюбленное сердце много раз вокруг Солнца, прежде чем мой струнный квинтет был услышан человеком.
После «Форели» раздаются аплодисменты. Аплодисменты и даже восторженные крики. Это в чопорной-то Вене! Может, студенты? Но где я сейчас?
— Майкл.
Я вздрагиваю от ее взволнованного, настойчивого голоса. Они стоят уже какое-то время. Я все еще сижу. Я встаю.
Теперь мы в коридоре. Я не могу вернуться.
Голос Джулии:
— Пирс, можешь взять его скрипку? Майкл, держись за мою руку. Мы должны выйти еще раз поклониться.
Скрипящие ступени, аплодисменты. Все улыбаются. Я не могу стоять прямо. Я поворачиваюсь и направляюсь к коридору. Один.
Ее рука обвивает мои плечи. Голос Пирса, испуганный, берущий руководство на себя.
— Я думаю, хватит. Он болен. Посадите его. Больше не выходите. Пусть аплодируют, это не важно... Что с тобой, Майкл? Что с тобой, черт возьми? Эллен, дай ему воды. Петра, это было прекрасно — браво! Послушайте, нам нужен кто-то из администрации, быстро. Куда подевался Вильдер? Сколько длится этот чертов антракт?
5.12
Я ничего не могу, кроме шепота:
— Туалет, Пирс... Билли.