Лишь одна музыка
Шрифт:
Вена раскинулась перед нами за виноградниками на склонах: живая карта воспоминаний. Мы останавливаемся; оставляем машину на расстоянии и идем пешком до места. Может, как и «Ноциль», оно тоже исчезло или изменилось. Но нет.
Рядом с домом два больших каштана с пышной листвой на ветвях. Меньшие листья собрались вокруг стволов. Герани в цвету возле водяной колонки. За длинным столом снаружи молодые пары, друзья, группы студентов сидят, пьют, едят и болтают при свете уходящего дня.
Кувшин вина из соседнего виноградника. Опускается ночь. Мы пьем в дружеском молчании, без горечи. Моя скрипка, не застрахованная от воровства из машины, рядом со мной в футляре. И снова Джулия трогает
Я отмечаю прожилки на листьях, прозрачных в свете фонарей.
Освещенные веточки блестят белым на фоне неба. За ними — черная ночь.
Мы почти не говорим, может, потому, что свеча на столе искажает мои слова.
Я наливаю ей вина, когда она говорит:
— Я поеду с тобой в Венецию.
Я ничего не отвечаю. На такое я не мог даже надеяться. Я благодарю кого-то где-то в ночи, но ей не говорю ничего. Ни одной пролитой капли. Моя рука не дрожит. Я наполняю мой стакан и поднимаю его молча: за нее? За нас? За духа беглой любви? Что бы я ни имел в виду, она кивает, словно говоря, что понимает.
5.9
Утро в день концерта голубое и жаркое.
Я послал факс, который Джулия написала подруге в Венеции, на обороте нот, лежавших в моем скрипичном футляре, и жду, когда гостиничный администратор мне его отдаст.
«Маджоре» встречается в лобби. Мы все напряжены и нетерпеливы, но вчерашнее предчувствие катастрофы ушло. Идем к «Музикферайну», что в паре минут отсюда. Этим утром последняя репетиция в самом зале Брамса.
Рояль стоит на сцене между двумя приглушенно-красными колоннами. Вчера Джулия попробовала несколько роялей и решила, что этот реагирует лучше всех. С точки зрения звука они все хорошо опробованы, и Джулия чувствует, что если даже такие великие пианисты, как Клаудио Аррау72, могли выходить на сцену, не сыграв ни одной ноты на предназначенном им рояле, она в неплохой компании.
Она попросила Пирса, как наблюдателя, о двух вещах: первое — помочь с соотношением ее звука в этом зале, и самого по себе, и в ансамбле с нами. И второе: она попросила его внимательно следить по партитуре, проверяя, что слышны все ноты, когда она играет пиано или пианиссимо, — а то вдруг она слышит их только внутренним слухом.
Зал изменился с тех пор, как я его видел в последний раз, будучи зрителем годы назад. Цвета поменялись — было гораздо больше белого и золотого, а стало гораздо больше темно-красного и мраморно-зеленого. Но белый бюст старого Брамса председательствует, как всегда, над пространством, где он однажды царил, и я рад, что, в отличие от Эллен и Билли, я не вижу его с места, где буду сидеть.
Ворчливый сторож, провожавший нас вчера на репетицию, сегодня менее ворчлив, поскольку я дал ему на чай. Теперь я вспоминаю, как, будучи студентами, мы с Джулией часто попадали на концерты в главном зале, Гроссе Зале, давая на чай продающим программки служителям, с которыми старались водить знакомство. Кроме того, в здании с запутанными лестницами и коридорами почти всегда можно было найти неохраняемый вход. В перерывах — и Джулия, при всей ее застенчивости, была более дерзкой — мы передвигались на свободные кресла ближе, кивали нашим соседям и садились. Она оправдывалась тем, что исполнителям приятнее, если хотя бы первые ряды заполнены целиком.
Джулия и Петра обсуждают, что надеть на вечер, дабы избежать дисгармонии. Джулия будет в зеленом шелковом платье, а Петра в темно-синем. Курт делится с Пирсом похожими павлиньими переживаниями: что мы предпочитаем — смокинги или фраки? Пирс говорит ему, что у нас нет фраков. А камербанды? — спрашивает Курт; считаем ли мы их, по его словам, «насущными»? Нет, говорит Пирс,
Эллен стоит отдельно от всего этого, клоня голову на одно плечо, потом на другое, потом вытягивая шею вперед. Она волнуется, всегда волновалась из-за квинтета. Ее альт очень переменчив в комбинациях: трио с обеими скрипками, с другими средними голосами, с обеими виолончелями... Во всей этой красоте для нее нет твердой почвы, только радость прогресса посреди зыбучих песков.
Мы с Билли смотрим тоненькую золотую программку на сегодняшний вечер, наслаждаясь ее изяществом и забавляясь счастливой самоуверенностью «Музикферайна». Под «Францем Шубертом» и перед датами рождения и смерти и исполняемой музыкой выгравировано «Mitglied des Reprasentantenkorpers der Gesellschaft der Musikfreunde in Wien»73. Конечно, единственная причина, по которой бедный Шуберт мог бы вообще стать членом «Музикферайна», — это то, что он был, строго говоря, любителем, без официальной должности где бы то ни было в Вене.
Никаких сюрпризов во время репетиции не возникает, кроме одного эпизода, когда, неясно почему, Петра вдруг говорит о нашем композиторе: «Он просто психотеррорист!» Мы с Эллен и Билли смотрим друг на друга и продолжаем играть. Это радостная музыка, и мы играем ее радостно. Время от времени я вспоминаю слова Джулии о том, что она не сможет больше играть с другими. Как это может быть правдой, когда это настолько противоречит тому, что сегодня говорят мне мои уши?
Какое-то облачко, должно быть, прошло между нами и солнцем. На короткое время яркий свет через застекленную крышу стал тусклым, зал померк. Но потом солнечный свет льется опять, и небольшая мрачная интерлюдия поглощена интенсивностью этой последней репетиции.
В последней части «Форели» происходит нечто странное — чего не случалось на предыдущих репетициях: мы с Эллен играем первый мотив в двух предложениях по два такта каждое, но Джулия, к нашему удивлению, отвечает одним четырехтактным предложением с постоянным диминуэндо. Она продумала это загодя или это сиюминутное решение? В любом случае это надо обсудить, и в итоге мы решаем, что и первое появление мотива у нас, возможно, будет лучше в ее варианте. Так, когда ворвутся акценты и еще позднее — синкопы, контраст будет еще более эффектен.
Если бы она слышала именно то, что мы играем, сделала бы она то, что сделала? И поменяли бы мы трактовку задним числом? Это-то все к лучшему. Но опять у меня тяжелое чувство — как бы такое не случилось на сцене через несколько часов, такое, что мы не сможем заранее скорректировать.
5.10
Статуя Бетховена в аркаде здания «Музикферайна» выглядит так, будто дрожит от холода в этот теплый вечер.
Несколько чересчур услужливый молодой человек из администрации говорит нам, что, поскольку наш концерт — часть цикла камерной музыки, продающегося по абонементам, мы можем ожидать в зале много народу. Он ведет нас в артистическую. Комната для мужчин светлая, но какая-то потрепанная, со стенами в красную полоску, серым полом, зеркалом и факсимиле пожелтевших нот в рамках. Джулия, Петра и Эллен в соседней комнате с роялем, с мертвенно-бледным портретом Крейслера на стене и огромной вешалкой с влажным пятном на ковре под ней. Они появляются как яркие ночные бабочки, зеленая, синяя и золотая: Петра в синем, с обнаженными плечами, улыбающаяся; Эллен в бледно-золотом, прижимая руку к шее, как при нервной боли; и Джулия в том самом зеленом платье, в котором она была тем вечером в «Уигмор-холле». Она заботливо смотрит на меня, как мне кажется, с легкой, оценивающей долей заботы. Но разве я не спокоен сейчас? Все будет хорошо, хоть и похоже на расставание.