Лишь одна музыка
Шрифт:
4.25
Мы встречаемся еще раз. На этот раз все хорошо. Гудение контрабаса хорошо привязано к ее пульсации. Но как только мы кончаем играть, она уходит, мне достается всего пара слов — так же, как и всем остальным.
Не знаю, чего мне бояться. Я потерял ее доверие или ей нужно побыть одной, чтобы окунуться в эту музыку? От нее ни слуху ни духу уже несколько дней. Дверной звонок молчит; она не пишет. Это меня гложет, разъедает мое недавнее спокойствие. Я все время думаю о ней.
Эти ночи прохладны, эти дни дышат весной.
Наконец она посылает записку: приду ли я на ланч через два дня? Это удобно Джеймсу: конец недели, день отдыха, короткое затишье у акций и облигаций. Но она пишет, что скучает по мне. Ланч — хорошее время, ведь Люку не придется идти спать, и он тоже будет рад меня видеть. Все передают привет.
Это ее первые настоящие слова, но что они значат? Почему я должен с ним встретиться теперь? Зачем рисковать — неужели она на самом деле этого хочет? Меня надо связать и высечь за то, что я сделал? Я не знаком с Джеймсом, однако все они мне шлют привет. Что мне на это ответить?
«Все они»: муж, жена, ребенок, собака. Я смотрю на мир из моего высокого логова. Конечно, я соглашусь. И постараюсь как можно лучше изобразить спокойствие, которого совсем не чувствую. Те, кого она любит, страдать не должны. Но я знаю, что мне будет тяжело: если бы мог, я бы не пошел. Как-нибудь отговорился бы — временем или работой, чтобы все отложить. Но я ее так долго не видел. Да, это риск — но это единственный доступный мне способ ее увидеть, нравится мне или нет. С беспокойной душой я пишу, что буду рад прийти.
4.26
Боль пульсирует внутри, за левым глазом. Звонят колокола. Тот, что на колокольне ближайшей церкви, выводит ноту соль. Сегодня ланч у Джулии. Я тщательно бреюсь. Мои глаза в зеркале полны сомнений.
Что знает Джеймс Хансен? Что именно она ему сказала, ради нее самой, ради него? Ей было больно от нашего расставания в Вене все эти годы назад. Когда не было выхода, разрешения всей невыносимой сердечной боли, говорила ли она об этом? Говорила ли она об этом с ним, понимая все, что он мог чувствовать, будучи не первым, ею избранным, — или не первым ее выбором?
Но зачем ему знать про наше прошлое? Я — один из ее музыкальных друзей, не более; коллега с давних времен, из города, в котором они встретились. Она не рассказывала мне про его ухаживания, ходили ли они вместе к Ноцилю, или к Лиеру, или в кафе «Музей». Приняли ли все эти наши места постороннего или она нарочно их избегала? Зачем бы она говорила ему обо мне, про наши встречи в сумрачных комнатах, про наше расставание под каштанами?
Какие секреты выживают после девяти лет брака или после девяти раз по девять лет?
И что, если мы с Джеймсом друг другу не понравимся, что тогда? А что,
Это ему удалось вернуть ее в музыку, за что каждый, кто ее слышал, будет ему благодарен. Я благодарен ему. Но не могу желать этой встречи. Неужели она не чувствует опасности?
Почему она хочет, чтобы мы встретились там? В ее первом длинном письме говорилось про окна, рояль, сады: она знает мой стиль жизни и мое жилище; должен ли я знать ее? Но зачем соединять несоединимое: ее жизнь со мной и ее жизнь с ним? Или эта встреча исцелит наше чувство вины? Или предупредит подозрения, когда Люк упомянет обо мне? Или она знает, что мы не сможем быть вместе? Или я сам как одно из этих писем, оставленных осознанно-неосознанно на виду, чтобы все стало и так ясно без слов?
Может, мне заболеть? Но тогда я ее не увижу, не услышу ее легкие духи, не воспроизведу в памяти другой глубокий запах. Она говорит, что скучает по мне. Должно быть, это правда. Я иду вдоль площадей с белыми домами и улиц, ведущих к ее дому.
4.27
Открывает дверь он, не она.
— Добрый день, я Джеймс. Вы Майкл? — Он пожимает мне руку, легко улыбается.
Я киваю.
— Да. Рад познакомиться.
Он ниже меня и шире. Чисто выбрит, с голубыми, как у нее, глазами, светлыми волосами. Темные волосы Люка, должно быть, от прародителей. У Джеймса бостонский акцент, никаких попыток англизации.
— Входите. Джулия на кухне. Люк снаружи, в саду. Он мне сказал, что вы уже встречались.
— Да.
— Он приготовил для вас несколько загадок... Все хорошо?
— У меня немного болит голова. Пройдет.
— Тайленол? Нурофен? Парацетамол?
— Нет, спасибо. — Я иду за ним в гостиную.
— Что вы будете пить? Не говорите, что апельсиновый сок. Бокал вина? Мартини? Я так его смешаю, что ваша головная боль сразу пройдет.
— Почему бы тогда не мартини?
— Хорошо. Я люблю мартини, а Джулия нет. И никто из ее друзей не любит. Никто в этой стране не любит мартини.
— Почему же вы мне предложили?
— Никогда не терял надежды найти кого-нибудь, кто бы любил. Вы бывали в Штатах?
— Да. На гастролях.
— И вы везете Джулию в Вену через неделю.
— Да. Мы все едем.
— Хорошо. Ей нужен отдых.
— Ну, это не совсем отдых, — говорю я, стараясь не показать странное возмущение, вызванное этой репликой. — Это большая работа для нее. Для кого угодно. Но с ее глухотой...
— Да, — это все, что он может сказать. Он занят моим мартини. Помолчав: — Она удивительная.
— Мы все тоже так думаем.
— Как она играет?
— Даже лучше, чем тогда.
— Тогда — когда?
— В Вене, — говорю я, смотря через окно во всю стену гостиной на платан без листьев, которому, похоже, не сообщили, что уже апрель.
— Ах, ну да, конечно, — говорит Джеймс Хансен. — Вот — это «смешать, не взбалтывать». Боюсь, я не большой специалист.
— Я тоже, — говорю и беру бокал. — Есть преимущества не быть экспертом. Для меня основное удовольствие — в оливке.