Лишний в его игре
Шрифт:
— Нет! Кажется, что он до самого неба!
Я невольно втягиваюсь, игра даже начинает мне нравиться. А может, мне просто нужно отвлечься хоть на что-то веселое. Мои злость и тревога достигли пика, я от них устал, мне нужна разрядка. Ярослав продолжает воображаемую экскурсию:
— А вот тут у нас Бруклинский мост… Знаменитая пожарная часть, где находится штаб-квартира охотников за привидениями! А вот и Пятая авеню! Куда именно вам надо?
— Сначала в кофейню, где продают кофе и круассаны! А потом к «Тиффани»!
Я вспоминаю
Это мой любимый фильм. Точнее… он был любимым у Нонны. У той Нонны, которая любила меня. Она смотрела этот фильм каждый месяц. И даже сшила себе черное платье в пол. И укладывала волосы в высокую прическу, и пекла круассаны… Правда, они больше походили на огромных жирных слизняков, но все равно это были круассаны.
Когда все сломалось, Нонна больше не смотрела этот фильм. И не пекла круассаны. И потому «Завтрак у Тиффани» ассоциируется у меня с чем-то приятным. С любовью, заботой и теплом. С семьей… Такой, какой она когда-то была и какой должна быть.
Думаю, Ярослав не смотрел этот фильм и не понял, что за «Тиффани». Но виду он не подает, просто рулит себе на воображаемом такси по воображаемым улицам Нью-Йорка. Везет меня на Пятую авеню. Я даже не уверен, есть ли там кофейня… Героиня выходит из такси уже с круассаном и кофе. Она могла купить завтрак в другом месте.
— Приехали, кофейня.
— Хорошо, я быстро. — Я выхожу из «такси», покупаю себе воображаемый кофе с воображаемым круассаном, сажусь обратно. — Теперь к «Тиффани»!
— А что там у «Тиффани»? — не выдерживает Ярослав.
— Ювелирный магазин.
— И зачем вам завтракать в нем, сэр?
— Не в нем, а рядом. У витрины.
Ярослав больше не задает вопросов, но я чувствую, что ему любопытно, и решаю рассказать о фильме.
— Тебе надо посмотреть, он классный. А еще там такая песня… — Я напеваю. — Mo-o-on river, wi-i-ider than a mile. I’m cro-o-ossing you in style some da-a-ay… [9]
Никогда не думал, что мне понравится петь… Я не помню, чтобы когда-нибудь пел просто так, для себя, а не на уроках музыки, где пение — обязаловка.
Вокруг удивительно тихо — как будто на острове мы одни. Время остановилось.
Полумрак. Безоблачное небо над головой; можно легко увидеть Кассиопею и Большую Медведицу. На улице около семи градусов тепла, руки и нос подмерзают. Пахнет сыростью, землей и молодой травой. Вода кажется серебристой от света фонарей.
Я застрял на чертовом острове, и мне придется ночевать в лодке. Я прогулял рабочую смену, и меня ищет милиция, но…
Но мне так хорошо петь!
— Блин, Хмурь, а у тебя, оказывается, приятный голос, — с восхищением говорит Ярослав, когда я заканчиваю,
— Спасибо, Славик.
Он тут же рычит:
— Я просил не называть меня так!
— Тогда и ты не называй меня так .
Он запинается, ему неловко:
— Извини. Просто так все тебя зовут, и я подумал…
Заминка.
— То есть когда все делают что-то одно, это автоматически считается правильным? — колко уточняю я.
— Нет… Чел, я просто не думал об этом так , — стыдливо говорит он.
— А ты думай хотя бы иногда. Думать полезно. Так мозги не превратятся в кисель.
Я выбираюсь из такси, ухожу к соседней лодке и сажусь на борт. Смотрю за канал, где бликуют огни ночного города. Сейчас он кажется мне другим миром.
— Ну куда ты ушел? — Ярослав садится рядом.
— Я ем свой круассан и пью свой кофе с видом на бриллианты. Не мешай мне.
— Ну чего ты дуешься? Ну сорри! Данил, Даня, Дэнчик! Так ведь окей? Пис?
— Так хорошо.
Какое-то время мы молчим. Тишину прерывает синхронное урчание наших животов. Ярослав мечтательно протягивает:
— Во-от бы у нас правда были круассаны с кофе…
Тут я кое-что вспоминаю. С надеждой сую руку в карман и достаю… Печенье «Вагон Вилс»! Я не съел его на перемене, решил припрятать дома на самый черный день. Ведь мой дом — это такое место, где под потолком всегда сгущаются грозовые тучи. А это печенье не просто печенье. Его мне дала Катерина Николаевна. Как в фильмах, где мамы собирают детей в школу. Этот «Вагон Вилс» — мой личный кусочек солнца.
— У нас есть кое-что получше! — объявляю я.
— Кул! Вот это улов! — радуется Ярослав.
Я достаю печенье из упаковки. Аккуратно делю его на две равные части, протягиваю Ярославу половинку, при этом вспоминаю свои же слова: «Просто так не станешь разбрасываться „Вагон Вилсом“, согласен? И будешь делиться им только с тем, кто тебе очень и очень дорог».
Мы едим медленно, с удовольствием. Печенье хрустящее, но на зубах оно не измельчается, как обычное, а ломается. В нем есть что-то мягкое, как в пирожных. Даже непонятно, что это — печенье, бисквит или какая-то хитрая вафля. Джем малиновый, вкусный. А еще есть белая прослойка — вроде суфле, но тянется, как зефир. И все это: печенье, джем, суфле — во рту превращается в восхитительный вкусовой микс.
Закончив с ужином, мы облизываем руки, а я — еще и упаковку от печенья.
— У меня пальцы заледенели, — жалуюсь я, а потом вспоминаю, что в кармане у меня есть шапка. Достаю ее и сую туда руки, как в муфту.
Ярослав идет к лодке-такси, вынимает брезент, складывает его по-другому и возвращает на место.
— Надо ложиться спать, — говорит он.
— Что, вместе? — тупо спрашиваю я.
— Если хочешь, выбери себе отель получше, — Ярослав показывает на другие лодки. — Но одеяло только здесь.