Лита

Минчин Александр

Она прощально кивает.

— До встречи, — говорят ее накрашенные губы.

У дверей квартиры на Архитектора Власова меня ждет сюрприз, одетый в модные английские джинсы, которые я ей подарил. Обтягивающая блузка демонстрирует высоту груди. «Красивая» ли она? Я все ищу слова, я еще не нашел слов, чтобы ее описать. Она неописуема…

Она невольно берется за пуговичку блузки.

— Я не так выгляжу?

О,

этот ее томный, бархатный голос, когда она говорит со мной.

— Что ты здесь делаешь?

— Я только хотела узнать, что сказал врач?

— С чего ты взяла, что я видел врача?

— Ты очень умный, Алешенька.

— Не очень, если я с тобой.

Она почувствовала слабинку, маленькую расщелинку. И уже повисла на мне, целуя в шею.

— Для этого есть телефон…

— Я его потеряла, бумажку, на которой он записан.

— Ты правда потеряла?

— Да, но я помню его наизусть, с первого мгновения. Я сказала правду… Я всегда буду говорить только правду. Но давай считать, что я его потеряла: я так хотела увидеть тебя. Обнять.

Ее руки соскользнули мне на пояс.

— Может, войдем в квартиру?!

— А можно?

— Не переигрывай, Лита. Ты не актриса.

Хотя…

— Я думала, ты рассердишься, когда увидишь, что я приехала. Что сказал врач, у тебя что-нибудь не так?

Я включил свет. Мне нравился ее символический язык, состоящий из эвфемизмов.

— Сказал, чтобы я привел ту, которая меня «наградила».

Она осеклась.

— Вколол два укола и сказал прийти завтра.

— Но у тебя ничего не болит?

Я усмехнулся:

— Душа. Знаешь, есть такая. Между двумя сосками расположена.

— Можно я ее поцелую и приласкаю?

— Ты уже меня поласкала. Спасибо, поэтому мне нужно ходить в венерологический диспансер. Чтобы вылечиться от твоих ласк.

Она вскинулась:

— Мне сегодня начали новый курс лечения и дали…

— Я рад за тебя. Какие у нас милые разговоры. Возвышенные, чувственные, почти шекспировские.

Она сникла, но через минуту опять встрепенулась:

— Ты голодный, я привезла тебе поесть?

— Мне совсем не до еды сегодня. Может, ты сможешь подсказать причину?

Большая слеза медленно выкатывается из ее глаза. И катится вниз.

Несмотря на ее ласковые уговоры, на все ее уговоры, мы спим под разными простынями. Она к тому же в халате, безропотно подчиняясь.

Утром я спешу в туалет и минуту спустя зову ее.

— Ты хотела знать — пожалуйста!

После мочеиспускания тонкие длинные нити тянутся из канала, не разрываясь, плавно опускаясь на воду. Как лески, но тоньше и прозрачней. Нити…

Она сначала не понимает. Потом опускается

на колени.

Берет рукой и прижимает его к щеке. Совсем не брезгует. И трется об него щекой.

— Он хороший, он очень хороший…

Я беру туалетную бумагу и пытаюсь оборвать, отрубить нити. Я начинаю невольно возбуждаться и отвожу ее руку из-под него.

Как ласково она держала меня. Я поражаюсь сверху красоте ее обнаженных плеч из-под спавшего халата. Она уже целует мои колени.

На Котельнической набережной всегда пустынно. Как крепость с выступами стоит громадный дом.

Я проскальзываю, не коснувшись венерологической двери. Адам внимательно слушает мой рассказ о нитях и говорит:

— Хорошо, что я вколол тебе два укола. Очень вовремя, надеюсь, запарализовал его гнойное величество гонококк. Так как потом часто бывают воспаления — урологические.

Я удивленно смотрю на него. Маленький, как Наполеон, Адам командует мне:

— Снимай штаны!

Я еще более удивленно смотрю на него, но слушаюсь. Он делает мне укол, который болью отдается по всему телу.

Почему тот факт, что Адам — знакомый, смягчает ощущение оскорбления, что я — сын врача, должен лечиться в венерологическом диспансере, я не понимаю.

В пятницу, во второй половине дня, он объявляет, что я здоров. Взяв мазок из канала и проверив под микроскопом. Анализ мочи будет через три дня.

Никаких чувств у меня это не вызывает. Я не чувствовал, что я больной, я чувствовал себя униженным. Запачканным, нечистым и не целым. Каким-то гниющим, все равно заразным. Для своего тела, мозга, души.

Через центр я иду пешком. Предуик-эндная суета, все убегают с работы раньше; да и не работает никто…

— Привет, — говорит она. Вика достаточно хороша собой, чтобы работать продавщицей.

— Привет, — говорю я.

— Все для тебя сделала. — Она округляет большие глаза. И улыбается. — Подожди пять минут, я закончу и вынесу.

Я очень удивлен и ласково смотрю на нее. Она:

— У тебя синие глаза с голубым отливом.

— И что это значит?

— Мой любимый цвет. Мне очень нравится.

Я киваю автоматически и отхожу от прилавка, чтобы не задерживать очередь.

Я встречаю ее в длинном мраморном предбаннике (или холле). Елисеев, кажется, был купец. Купцы знали, как жить! Сейчас так не живут. Сейчас все принадлежит народу. Как жаль: хочется, чтобы хоть что-то принадлежало личности. Индивидууму. (А все принадлежит клике демагогов, цитирующих лозунги сифилитика Ленина. Интересно, кто его лечил тогда? Адама еще не было. Как и пенициллина…)