Лита

Минчин Александр

Так он стал моим папой… Однако дочку свою он никогда не увидел. Его выслали в семьдесят восемь часов из Москвы, без всяких объяснений. Как персону нон-грата, и больше в страну не пускали никогда.

Мамуля родила меня, Викторию, и вернулась в кино. За свой следующий фильм она получила вторую Государственную премию.

Когда мне исполнилось одиннадцать месяцев, маму внезапно арестовали. Папа тщетно пытался связаться с ней и писал ей письма два года, но ни на одно не получил ответа. Мамуля в это время уже сидела на Лубянке как враг

советского народа. Ее обвинили в шпионаже, терроризме и что она собиралась прорыть туннель в Кремль и разбомбить его правительство…

Вика замерзла, я положил ей руку под шею, и она глубоко вздохнула, сдерживая свои эмоции.

— На допросе ей сказали: если бы вы сделали аборт, мы бы вас простили, а так как вы еще и родили «врага народа» (то есть меня), то этого мы вам простить не можем. Маме дали двадцать пять лет лагерей, из них десять она просидела в одиночной камере на Лубянке.

— За любовь— двадцать пять лет. Какой ужас!

— Это забавная страна, единственная, которая пожирает своих гениев (как паучиха). А Мандельштам, а Цветаева, а Платонов… Где еще гениальный поэт кончает жизнь в лагерях у параши, умирая от голода? Только, в России.

Впервые я увидела маму, когда мне было тринадцать лет. Ее выпустили после реабилитации. Я не знала, кто она. Мне даже боялись сказать. На вокзале, где я ее встречала с тетей, она упала на колени передо мной, спрашивая: «Ты знаешь, кто я? Ты знаешь, кто я?»

— А как папа?

— Папу я никогда не увидела. Он был генерал авиации в отставке и умер во Флориде. Через общую знакомую, совершенно случайно, спустя годы, он узнал, что у него и у Зои есть дочь: Виктория. Мне было уже пятнадцать лет. Он долго плакал, когда узнал, и с тех пор всегда присылал подарки.

— А мама?

— Мамуля всегда шутила, что из героинь-любовниц она сразу перепрыгнула на роли «матерей и теток». Снималась в кино, в характерных ролях. О чем никогда б и не подумала десять лет назад. При всей любви народа мамуле так никогда и не дали народную.Она была песчинка в двадцатимиллионном море. Погибших, выживших. Отсидевших…

Я лежал совершенно ошеломленный. И не верил тому, что слышал. Такую доброту, такую красоту, такой талант продержать в клетке десять лет. Власть преступников и убийц.

— Я не хотела быть актрисой, но мама настаивала. И один раз мягко сказала: я хочу, чтобы мое имя продолжалось на экране.

Мамуля для меня — святая. И нет такого, что бы я для нее не сделала.

— А кем ты хотела стать?

— Я хотела быть врачом.

Я обнял ее худые плечи и подумал. Чтобы я мог обнять это тело, родившая его провела свои лучшие годы в тюрьме. Я ничего не ценю. Вика — бесценная.

Я глажу ее бедра, стараясь приласкать, мне нравится Викина кожа, нежная и упругая. Мы растворяемся медленно друг в друге. И первый раз я, кажется, начинаю что-то чувствовать.

Вика учится

с утра и теперь приезжает меня встречать на Плющиху. К институту — я не хочу, чтобы все видели и обсуждали, с кем я встречаюсь. А может, еще почему. Она познакомилась с моими родителями и очень папе понравилась.

— Наконец-то хоть одна приличная с тобой согласилась встречаться, — сказал он. В своем стиле.

Несколько раз, задерживаясь поздно, она оставалась ночевать у нас дома. Со мной на раскладушке. Сомнительное удовольствие для пары — отечественные русские раскладушки.

В последнее время, выходя из института, мне все время казалось, что за мной кто-то идет. Я оборачивался, было темно, размазанные силуэты на снегу в узком парке плюс мой минус, никого нельзя было разглядеть. Но у клуба, где мы встречались с Викой, эта мания проходила и исчезала.

Мы ехали обедать или к ней, или к нам домой. В этот раз к ней.

Я захожу и целую руку маме-актрисе. Абсолютно добрые глаза. В них ничего не затаилось. Она нас сразу приглашает к столу. Я помню, как Вика сказала: «И больше до второго брака у нее никогда не было мужчины». (Хотя первый был чисто символический брак.)

От количества прочитанных книг, от пресности, скуки и не разнообразия жизни, от желания какого-то сдвига, от тоски и еще чего-то я решил жениться. Сначала я сообщил об этом Вике: она была счастлива. Потом родителям, которые были удивлены, так как видели, что я не пылал. И наступил самый трудный момент сообщить и получить согласие ее мамы.

Я купил книгу «Лирика русской свадьбы»: И хотел все сделать по классическим правилам и законам.

Я также сознавал, что брак — единственная возможность убрать ееиз моей жизни. Навсегда. Безвозвратно. Как я глубоко ошибался.

Оставался самый последний момент, развязаться с прошлым — сообщить об этом Лите…

Я дал ей проследовать за собой, я знал, что она это делает каждый вечер, до Плющихи, и, резко повернувшись, пошел ей навстречу. Она остановилась, пораженная.

— Я ничего не хочу… Я просто наблюдаю за твоей походкой… Как ты идешь. — Она запиналась.

Я хотел отрезать разом. Быстро и без слез. Без сцен.

— Лита, я собираюсь жениться.

Она вскинула руки к горлу.

— На этой девочке в дубленке с капюшоном, с которой ты гуляешь?..

— Поэтому я не хочу, чтобы ты надеялась или ждала: я не позволю тебе больше.

Никогда.

Она вскрикнула, закрыв лицо ладонями:

— Нет, Алешенька!..

Повернулась и пошла. Я знал, что больше не увижу ее никогда.

Она лежала голой в ванне, и ее распущенные волосы свешивались через край, горячая вода в ней превращалась из красной в гранатовую. Из гранатовой в бордовую. Лак ногтей сливался с цветом воды.

Она вспорола вены на обеих руках. Бритвой, которую взяла когда-то у меня.