Литературное произведение: Теория художественной целостности
Шрифт:
Новая редакция:
Легко заметить, что новое построение фраз реализует те принципы ритмико-синтаксического строения, которые стали очевидными из предшествующего анализа рассказов. Если в статье Беркова приводятся лишь отдельные примеры, то проведенное А. А. Тарасовой специальное исследование материалов авторской правки 1922—1925 годов показывает, что исключение служебно-связочных звеньев во фразе проводится Горьким не эпизодически, а последовательно. При этом одновременно усиливается и самостоятельность отдельных ритмико-синтаксических членов, и активность их столкновений. Приведу очень характерный отрывок из рассказа «Супруги Орловы»:
Два
Всего рельефнее соотносительность правки с основными принципами структурного, и в частности ритмического, строения горьковской прозы проявляется в редакционной работе над началом рассказов: ведь первая фраза, по Горькому, «дает тон всему произведению». Вот, например, как перестраивается зачин рассказа «Макар Чудра»:
Отмеченные ранее отдельные особенности – исключение союзов, замена причастного оборота самостоятельной глагольной конструкцией, переход от подчинительной связи к присоединению трех относительно самостоятельных компонентов – предстают здесь в единстве, и ранний текст, не теряя своего стилистического своеобразия, вместе с тем подключается к той художественной системе, основные признаки которой прояснились в зрелом творчестве Горького. К нему, несомненно, примыкает и цикл «По Руси»: недаром, по свидетельству Тарасовой, он содержит «гораздо меньшее число редакторских помет Горького, хотя ранее он не редактировался» 9 .
Материалы «творческой лаборатории» говорят о том, что отмеченные ритмические особенности не только действительно присутствуют в горьков-ской прозе, но и включаются в «светлое поле» художественного сознания. В частности, в авторской работе над речевыми построениями видно доминирующее стремление обособить отдельные речевые отрезки и вместе с тем столкнуть их друг с другом в создающемся на наших глазах новом высказывании.
Итак, столкновение – вот, пожалуй, универсальное определение для горьковского ритма и его стилеобразующих функций. Столкновение акцентов в колонах и на фразовых стыках, столкновение колонов во фразе, столкновение колонов и фраз в процессе становления сложного ритмического целого, столкновение сюжетных движений, «жестов», столкновение полярных качеств характеров и самих характеров между собой и, наконец, столкновение различных точек зрения на мир – таковы различные «уровни», на которых можно было бы конкретизировать это определение.
Впрочем, возможно ли ставить в один ряд столкновение ударений и столкновение точек зрения на мир? Не абсурдно ли это сочетание? Конечно, совершенно комической оказалась бы попытка доказать обособленное соответствие этих двух характеристик или их прямую и непосредственную взаимосвязь. Ведь не гарантируют же сплошные стыки ударных слогов воплощение жизненных противоречий. Да они и вообще ничего не гарантируют.
Поэтому, если замкнуться в пределах отдельного сочетания (вроде приведенного выше), так и не удастся отыскать содержащегося в нем «смысла». Для его поисков необходимо уловить ту художественную целостность, которая воплощается в горьковском рассказе, пронизывает каждую его частицу и порождает сложную систему мотивировок и опосредованных связей, доходящих и до таких ритмико-речевых частностей, как «стыки» ударений, так что и они оказываются не случайными, а художественно закономерными и целесообразными.
Конструктивные характеристики ритма отдельных горьковских рассказов – столкновение колонов и фраз, становление сложного ритмико-синтаксического единства на основе присоединяющихся друг к другу и не теряющих своей самостоятельности компонентов и т. д. – оказываются вместе с тем глубоко содержательными стилевыми характеристиками художественного мира горьковского цикла и воплощенного в нем мироотношения 10 .
Весь мир, в котором
Общее состояние динамики в цикле поддерживается, как это уже было видно в «Калинине», неизменно присутствующим в каждом из его рассказов проходящим. Объединение рассказчика и героя в одном лице оказывается здесь наиболее органичным: движение проходящего по Руси – неотъемлемая часть общего потока национальной жизни. Именно движение объединяет и события, о которых рассказывается, и событие рассказа – название цикла делает эту внутреннюю связь особенно ощутимой.
Таким образом, одной из доминант, организующих цикл как художественное целое, является авторское восприятие жизни в непрерывном движении, что, в свою очередь, определяет общую доминанту героев цикла – включенность в это движение и нерасторжимость с ним. Отсюда – нагро-можденность лиц, разногласие и разомкнутость основного события каждого из рассказов: герои захвачены самим ходом жизни, причем жизни крайне хаотичной и противоречивой. Как правило, два основных героя каждого из рассказов цикла оказываются заключенными в круг свободно входящих в основное событие персонажей и в еще более широкий, лежащий за пределами данного события, но наделенный полноправным голосом круг.
Так, в рассказе «Женщина» проходящий и главная героиня предстают в окружении Конева, пензенского парня, рыжего мужика, женщины со стеклянными глазами, и в то же время за пределами основного события рассказа полноправно существуют «шляющие за работой» у церковной ограды, станичные казаки, тифлисские тюремные сторожа.
Необходимо, однако, отметить, что воссоздаваемое автором многоголосие, сосуществование множества персонажей, событий, деталей далеко не гармонично – напротив, они предстают как непрерывно сталкивающиеся и мешающие друг другу, создавая картину всеобщего хаоса. Каждому из героев цикла в той или иной степени свойственно осознание себя «забежавшим в чужую улицу» («Губин»), когда начинает осуществляться внутренний принцип: «А что – люди? Держись в стороне, они не помешают» («Калинин»). Так в рассказе «Ералаш» видимая праздничная суета как раз прикрывает то общее для героев состояние, когда каждый вправе сказать как о себе, так и о другом: «Помешал». И не случайно в атмосферу начавшегося праздника со страшной силой врывается как бы вскользь брошенное «краснолицей веселой бабой»: «Дядя Юстин, на степи, с версту от балки, мертвяк лежит, совсем раскис».
Но если в «Ералаше» трагедия врезается в общий ход событий лишь как напоминание, извне, то в рассказах «Тимка», «В ущелье», «Зрители» она становится наиболее естественной развязкой того состояния, когда каждый кому-то «мешает». Все герои цикла в большей или меньшей степени наделены ощущением внутренней дисгармонии и противоестественности втягивающего их движения, когда начинает казаться, «что люди ничего не ищут и не знают, чего искать, а просто криком кричат» и «весь оборот жизни… глупость» («Губин»).
Проходящему же, как никому иному, дано осознание возможности принципиально иной связи человека с живым и движущимся миром и понимание того, что противоестественность и дисгармония человеческих взаимоотношений рвут эту связь, а значит, чреваты катастрофой. Так, в рассказах «Женщина», «Калинин» хаосу и разобщенности противопоставлен момент, когда проходящий видит себя, людей, весь мир как связанное стремительным общим движением целое: «Так ясно чувствуешь бег земли в пространстве, что трудно дышать от напряжения в груди, от восторга, что летишь вместе с нею, красивой и любимой» («Женщина»). «Твое – от Твоих – Тебе» – эта связь соединяет героя с миром и заставляет крикнуть всему живому в нем: «Я тебя люблю!» («Калинин»).