Литературные воспоминания
Шрифт:
указать связь «Мертвых душ» со всею последующей судьбой их автора, а теперь
повторю прежде сказанное, что летом 1841 года, когда я встретил Гоголя, он
стоял на рубеже нового направления, принадлежа двум различным мирам. По
тайным стремлениям своей мысли он уже относился к строгому,
исключительному миру, открывавшемуся впереди; по вкусам, некоторым
частным воззрениям и привычкам художнической независимости — к прежнему
направлению. Последнее еще преобладало
дни своей молодости, ее стремлений, борьбы, падений и — ее славы!
На третий день моего приезда Рим, по случаю наступления праздников
святой недели, отдался весь ликованию. Как в эти дни, так и в предшествовавшие
им я почти совсем не видал Гоголя, будучи занят глазеньем на все духовные
процессии, которыми наполнился город. Много времени, беготни, стоического
равнодушия к своей особе потребно было, чтоб не пропустить какой-либо
стороны католицизма, показываемой раз в год. Могу сказать только, что ни один
англичанин не опередил меня ни в чем. Я присутствовал при «омовении ног», которое производил папа в приделе Петра, при угощении им бедных священников
в одной из сакристий того же храма, при исполнении Stabat Mater в Сикстинской
часовне, при крещении евреев в Латеране одним из кардиналов св. коллегии, при
общем покаянии в иезуитской церкви и проч. Гоголь посвящал меня в церемонии
и направлял поиски, но сам не выходил из дома и не переменял образа жизни.
Великолепна была физиономия города с наступлением праздников. Ковры и
ткани покрыли стены домов, петарды трещали с окон, с балконов, из-под ног
пешеходов, улицы запестрели окрестным народонаселением, прибывшим к
торжеству, в ярких, живописных костюмах и с не менее живописными лицами. В
день самого праздника я, как и следовало ожидать, присутствовал при папской
литургии и видел, как с высоты балкона св. Петра, окруженный кардиналами, папа дал благословение народу и отпустил ему грехи. Вечером того же дня мы
ходили с Гоголем и двумя русскими художниками по площади собора, любуясь
на чудное освещенье его купола и перемену огней, внезапно производимую в
известный час. Купол горел тихо, ровно в мрачной синеве неба, посреди чудной, теплой весенней ночи, под шепот водопадов соборной площади, под говор
народа, двигавшегося во всех направлениях. Тут положено было, между прочим, что я перейду в комнату Панова тотчас, как он уедет в Берлин, и, сделавшись
близким соседом Гоголя, посвящу один час каждого дня на переписку, под его
диктовку, уже совсем изготовленной первой части «Мертвых душ».
II
63
Поселившись рядом с Гоголем,
отворены, я связан был с Николаем Васильевичем только одним часом дня, когда
занимался перепиской «Мертвых душ». Остальное время мы жили розно и
каждый по-своему. Правда, в течение дня сталкивались мы друг у друга довольно
часто, а вечера обыкновенно проводили вместе, но важно было то, что между
нами существовало молчаливое условие не давать чувствовать себя товарищу ни
под каким видом. Гоголь вообще любил те отношения между людьми, где нет
никаких связующих прав и (обязательств, где от него ничего не требовали. Он
тогда только и давал что-либо от себя. В Риме система эта, предоставив каждому
полную свободу действий, поставила каждого в нравственную независимость, которою он всего более дорожил.
Гоголь вставал обыкновенно очень рано и тотчас принимался за работу. На
письменном его бюро стоял уже графин с холодной водой из каскада Терни, и в
промежутках работы он опорожнял его дочиста, а иногда и удвоивал порцию. Это
была одна из подробностей того длинного процесса самолечения, которому он
следовал всю свою жизнь. Он имел даже особенный взгляд на свой организм и
весьма серьезно говорил, что устроен совсем иначе, чем другие люди и, если не
обманывает меня память, с каким-то извращенным желудком. Я относился тогда
несколько скептически к его жалобам на свои немощи и помню, что Гоголь
возражал мне с досадой и настойчиво. «Вы этого не можете понять, — говорил
он,— это так: я себя знаю». При наступившем вскоре римском зное Гоголь
довольно часто жаловался на особенное свойство болезненной своей природы —
никогда не подвергаться испарине. «Я горю, но не потею»,— говорил он. Все это
не мешало ему следовать вполне своим обыкновенным привычкам. Почти каждое
утро заставал я его в кофейной Del buon gusto отдыхающим на диване после
завтрака, состоявшего из доброй чашки крепкого кофе и жирных сливок, за
которые почасту происходили у него ссоры с прислужниками кофейни: яркий
румянец пылал на его щеках, и глаза светились необыкновенно. Затем
отправлялись мы в разные стороны до условного часа, когда положено было
сходиться домой для переписки поэмы. Тогда Гоголь крепче притворял
внутренние ставни окон от неотразимого южного солнца, я садился за круглый
стол, а Николай Васильевич, разложив перед собой тетрадку на том же столе
подалее, весь уходил в нее и начинал диктовать мерно, торжественно, с таким
чувством и полнотой выражения, что главы первого тома «Мертвых душ»