Литературные воспоминания
Шрифт:
мешало Якиму постоянно грубить хозяину, а хозяину заботиться о существенных
его пользах и наконец устроить ему покойную будущность. Сохраняя
практический оттенок во всех обстоятельствах жизни, Гоголь простер свою
предусмотрительность до того, что раз, отъезжая по делам в Москву, сам
расчертил пол своей квартиры на клетки, купил красок и, спасая Якима от
вредной праздности, заставил его изобразить довольно затейливый паркет на полу
во время своего отсутствия. Приятели сходились
вечера, где всякий очередной хозяин старался превзойти другого разнообразием, выбором и изяществом кренделей, прибавляя всегда, что они куплены на вес
золота. Гоголь был в этих случаях строгий, нелицеприятный судья и оценщик. На
этих сходках царствовала веселость, бойкая насмешка над низостью и
лицемерием, которой журнальные, литературные и всякие другие анекдоты
служили пищей, по особенно любил Гоголь составлять куплеты и песни на общих
знакомых. С помощью Н. Я. Прокоповича и А. С. Данилевского, товарища Гоголя
по лицею, человека веселых нравов, некоторые из них выходили действительно
карикатурно метки и уморительны. Много тогда было сочинено подобных песен.
Помню, что несколько вечеров Гоголь беспрестанно тянул (мотивы для куплетов
выбирались из новейших опер — из «Фенелы», «Роберта», «Цампы») кантату, созданную для прославления будущего предполагаемого его путешествия в Крым, где находился стих:
И с Матреной наш Яким
Потянулся прямо в Крым.
В памяти у меня остается также довольно нелепый куплет,
долженствовавший увековечить подвиги молодых учителей из его знакомых, отправлявшихся каждый день на свои лекции на Васильевский остров. Куплет, кажется, принадлежал Гоголю безраздельно:
Все бобрами завелись,
У Фаге все завились —
И пошли через Неву,
Как чрез мягку мураву и т. д.
Точно то же происходило и на обедах в складчину, где Гоголь сам
приготовлял вареники, галушки и другие малороссийские блюда. Важнее других
бывал складчинный обед в день его именин, 9 мая, к которому он обыкновенно
уже одевался по-летнему, сам изобретая какой-то фантастический наряд. Он
надевал обыкновенно ярко-пестрый галстучек, взбивал высоко свой завитой кок, облекался в какой-то белый, чрезвычайно короткий и распашной сюртучок, с
высокой талией и буфами на плечах, что делало его действительно похожим на
петушка, по замечанию одного из его знакомых (Белоусова). Как далек еще тогда
он был от позднейшей самоуверенности в оценке собственных произведений, 55
может служить то, что на одном из складчинных обедов 1832 года он
сомнительно и даже отчасти грустно покачал головой при похвалах, расточаемых
новой повести его
говорите,— сказал он,— а другие считают ее фарсом». Вообще суждениями так
называемых избранных людей Гоголь, по благородно высокой практической
натуре своей, никогда не довольствовался. Ему всегда нужна была публика.
Случалось также, что в этих сходках на Гоголя нападала беспокойная, судорожная, горячечная веселость — явное произведение материальных сил, чем-
либо возбужденных. Вообще следует заметить, что природа его имела многие из
свойств южных народов, которых он так ценил вообще. Он необычайно дорожил
внешним блеском, обилием и разнообразием красок в предметах, пышными, роскошными очертаниями, эффектом в картинах и природе. «Последний день
Помпеи» Брюллова привел его, как и следовало ожидать, в восторг. Полный звук, ослепительный поэтический образ, мощное, громкое слово, все, исполненное
силы и блеска, потрясало его до глубины сердца [020]. О метафизическом способе
понимания явлений природы и искусства тогда и в помине не было. Он просто
благоговел перед созданиями Пушкина за изящество, глубину и тонкость их
поэтического анализа, но так же точно, с выражением страсти в глазах и в голосе, сильно ударяя на некоторые слова, читал и стихи Языкова [021]. В жизни он был
очень целомудрен и трезв, если можно так выразиться, но в представлениях он
совершенно сходился со страстными, внешне великолепными представлениями
южных племен. Вот почему также он заставлял других читать и сам зачитывался
в то время Державина. Чтение его, если уже раз ухо ваше попривыкло к
малороссийскому напеву, было чрезвычайно обаятельно: такую поразительную
выпуклость умел он сообщать наиболее эффектным частям произведения, и такой
яркий колорит получали они в устах его! Можно сказать, что он проявлял натуру
южного человека даже и светлым, практическим умом своим, не лишенным
примеси суеверия... Если присоединить к этому замечательно тонкий
эстетический вкус, открывавший ему тотчас подделку под чувство и ложные, неестественные краски, как бы густо или хитро ни положены они были, то уже
легко будет понять тот род очарования, которое имела его беседа. Он не любил
уже и в то время французской литературы, да не имел большой симпатии и к
самому народу за «моду, которую они ввели по Европе», как он говорил «быстро
создавать и тотчас же, по-детски, разрушать авторитеты». Впрочем, он
решительно ничего не читал из французской изящной литературы и принялся за
Мольера только после строгого выговора, данного Пушкиным за небрежение к
этому писателю. Так же мало знал он и Шекспира (Гете и вообще немецкая