Литературные воспоминания
Шрифт:
атмосфере. Наскучив прогулками и театрами, мы проводили иногда остаток
вечера у себя дома за бостоном. Надо сказать, что ни я, ни хозяин, ни А. А.
Иванов, участвовавший в этих партиях, понятия не имели не только о сущности
игры, но даже и о начальных ее правилах. Гоголь изобрел по этому случаю своего
рода законы, которые и прикладывал поминутно, мало заботясь о противоречиях
и происходившей оттого путанице; он даже весьма аккуратно записывал на
особенной бумажке результаты
игрой всегда оказывалась необходимость изменить прежние законы и считать
недействительными все старые приобретения и потери. Лучше всего была
обстановка игры: Гоголь зажигал итальянскую свою лампу об одном рожке, не
дававшую света даже столько, сколько дает порядочный ночник, но имевшую
достоинство напоминать, что при таких точно лампах работали и веселились
древние консулы, сенаторы и проч. Затем Гоголь принимал в свое распоряжение
фляжку орвиетто, захваченную кем-нибудь на дороге, и мастерским образом
сливал из нее верхний пласт оливкового масла, заменявший, тоже по древнему
обычаю, пробку и укупорку. Вообще у Гоголя была некоторая страсть к
рукодельям: с приближением лета он начинал выкраивать для себя шейные
платки из кисеи и батиста, подпускать жилеты па несколько линий ниже и проч., и занимался этим делом весьма серьезно. Я заставал его перед столом с
ножницами и другими портняжными материалами, и сильной задумчивости. Одно
обстоятельство только тревожило меня, возбуждая при этом сильное беспокойное
чувство, которое выразить я, однако же, не смел перед Гоголем, а именно
тогдашняя его причуда — проводить иногда добрую часть ночи, дремля на диване
и не ложась в постель. Поводом к такому образу жизни могла быть, во-первых, опасная болезнь, недавно им выдержанная и сильно напугавшая его, а во-вторых, боязнь обморока и замирания, которым он, как говорят, действительно был
подвержен. Как бы то ни было, но открыть секрет Гоголя, даже из благодушного
желания пособить ему, значило нанести глубочайшую рану его сердцу. Таким
образом, Гоголь довольно часто, а к концу все чаще и чаще приходил в мою
комнату, садился на узенький плетеный диван из соломы, опускал голову на руку
и дремал долго после того, как я уже был в постели и тушил свечу. Затем
переходил он к себе на цыпочках и так же точно усаживался на своем
собственном соломенном диванчике вплоть до света, а со светом взбивал и
разметывал свою постель для того, чтоб общая наша служанка, прибиравшая
комнаты, не могла иметь подозрения о капризе жильца своего, в чем, однако же, успел весьма мало, как и следовало ожидать. Обстоятельство это, между прочим, хорошо поясняет то место в любопытной записке Ф. В. Чижова о Гоголе 1843
года, где автор касается апатических
присутствующие находились в состоянии полудремоты и после часа молчания
или редких отрывистых замечаний расходились, приглашаемые иногда
ироническим замечанием Гоголя: «Не пора ли нам, господа, окончить нашу
шумную беседу» («Записки о жизни Гоголя», том I, стр. 330) [044]. Вечера эти
76
могли быть для Гоголя началом самой ночи, точно так же проводимой, только без
друзей и разговоров. Конечно, тут еще нельзя искать обыкновенных приемов
аскетического настроения, развившегося впоследствии у Гоголя до необычайной
степени, но путь для них был уже намечен. Впрочем, все умерялось еще тогда
наслаждениями художнической, созерцательной жизни, и самая бессонница, вызванная мнительностью, имела подчас поэтическую обстановку. Так, однажды
во Фраскати мы долго разговаривали, сидя на окне локанды, глядя в темное
голубое небо и прислушиваясь к шуму фонтана, который журчал на дворе. Беседа
шла преимущественно об отечестве; Гоголь по временам вдыхал в себя
ароматический запах итальянской ночи и при воспоминании о некоторых
явлениях нашего быта проговаривал задумчиво: «А может быть, все так и нужно
покамест». Вообще мысль о России была в то время, вместе с мыслию о Риме, живейшей частью его существования. Он вполне был прав, утверждая
впоследствии, что никогда так много не думал об отечестве, как вдали от него, и
никогда не был так связан с ним, как живя на чужой почве: чувство,
испытываемое многими людьми с гораздо меньшими способностями и меньшим
призванием, чем Гоголь. Между тем кроткая свежесть ночи, тишина ее и
однообразный плеск фонтана погрузили меня в дремоту: я заснул на окне в то
самое время, как мне казалось, что все еще слышу говор фонтана и различаю
шепот собеседника... Вероятно, Гоголь так же продремал всю ночь на окне, потому что он разбудил меня поутру точно в том виде и костюме, как был
накануне.
Между тем со мной случилось довольно неприятное происшествие.
Выкупавшись в Тибре, я захватил сильную простуду, которая разрешилась
опухолью горла, или жабой, по простонародному названию. Доктор никак не мог
овладеть болезнию и, не зная что делать, потребовал кровопускания. Я
сопротивлялся этому общему итальянскому средству; но раз почтенный доктор
вошел ко мне в сопровождении хозяина нашей квартиры, его домашних и
фельдшера. По первым словам я убедился, что они решились на насилие, и
покорно отдал себя в их распоряжение. Фельдшер быстро перевязал мне руку и с
видом какого-то свирепого наслаждения приступил к делу. Всего забавнее, что