Литературные воспоминания
Шрифт:
сам доктор не мог удержаться от восторга при виде крови и закричал: «Bel sangue!
Ecco-lo!» (Вот она, кровь-то!) Затем, почти прыгая около меня, он подтверждал
фельдшеру не жалеть моей крови и просил о Том же всех присутствующих, на
лицах которых было написано душевное удовольствие. Комическая сцена, поразившая меня своей странностью и неожиданностию!
При первых признаках упорного недуга, сопротивляющегося медицинским
средствам, Гоголь уехал тотчас за город, написав
маленькую записочку, в которой просил его заняться больным —nostro povero ammalato (нашим бедным больным (итал.), как выразился. Кажется, вид страдания
был невыносим для него, как и вид смерти. Картина немощи если не погружала
его в горькое лирическое настроение, как это случилось у постели больного графа
Иосифа Виельгорского в 1839 году, то уже гнала его прочь от себя: он не мог
вытерпеть природного безобразия всяких физических страданий. Что касается до
созерцания смерти, известно, как подействовал на весь организм его гроб г-жи
77
Хомяковой, за которым он сам последовал вскоре в могилу [045]. Вообще при
сердце, способном на глубокое сочув- ствие, Гоголь лишен был дара и уменья
прикасаться собственными руками к ранам ближнего. Ему недоставало для этого
той особенной твердости характера, которая не всегда встречается и у самых
энергических людей. Беду и заботу человека он переводил на разумный язык
доброго посредника и помогал ближнему советом, заступничеством, связями, но
никогда не переживал с ним горечи страдания, никогда не был с ним в живом, так
сказать, натуральном общении. Он мог отдать страждущему свою мысль, свою
молитву, пламенное желание своего сердца, но самого себя ни в каком случае не
отдавал. Нельзя и требовать от натуры человека, чего в ней не заключается
(довольно, что натура была благородная и любящая по-своему), но замечание это
показалось нам совершенно необходимым в виду тех безразличных, ничего не
выражающих фраз об «ангельской» душе, «необычайном» сердце и проч., которые расточаются биографами Гоголя в опытах изображения его характера —
и характера его нисколько не определяют.
Я скоро выздоровел, а между тем время отъезда моего из Рима
приближалось. До того мы успели сделать целым обществом прогулку в
Сабинских горах, побывать в Олевано и Субиако, где нашли толпу русских
художников, изучающих все эти превосходные и оригинальные местности. Гоголь
нам не сопутствовал, он оставался в Риме [046] и потом весьма пенял на леность, помешавшую ему присоединиться к странническому каравану. Особенно сожалел
он, что лишился удобного случая видеть те бедные римские общины, которые еще
в средние века поселились на вершинах
по каменистой тропинке привычным итальянским ослом. Другого способа езды
здесь нет. Многие живут там и доселе, связываясь с государством только
посредством сборщика податей и местного аббата, их всеобщего духовника, сходя
в долину для посева и сбора маиса и кукурузы, обмена своих овощей, а иногда, при благоприятных политических обстоятельствах, для разбоя и грабежа на
дорогах. Как совершеннейшее проявление той естественной, непосредственной
жизни, которую так высоко ценил Гоголь, они действительно заслуживали
внимания его, особенно если вспомнить истинно живописные стороны, какими
они, надо сказать правду, обладают в изобилии. Живописность и всякий проблеск
самородной выдумки, как бы малозначительна ни была она, находили в Гоголе
почти всегда лучшего и благорасположеннейшего ценителя. Помню, что в одно из
наших путешествий по дорогам между Тиволи, Фраскати и Альбано мы наехали
на узкую лощину, закраины которой так густо поросли кустами живой изгороди, что составили над тропинкой род зеленого непроницаемого свода. Гоголь был в
восхищении и сказал: «Вот какими дорогами надо бы обзавестись Европе»; но
Европа обзавелась дорогами совсем в другом вкусе.
За день до моего отъезда из Рима мы перебрались в Альбано, где решились
ожидать прибытия почтовой кареты Перети, в которой я взял место до Неаполя.
На другой день после прощального дружеского обеда в обыкновенной нашей
локанде Гоголь проводил меня до дилижанса и на расставанье сказал мне с
неподдельным участием и лаской: «Прощайте, Жюль. Помните мои слова. До
Неаполя вы сыщете легко дорогу, но надо отыскать дорогу поважнее, чтоб в
78
жизни была дорога; их множество и стоит только выбрать...» Мы расстались. Я
ехал на Неаполь, с тем чтобы осень провести в Верхней Италии, а на зиму
переселиться в Париж.
В октябре 1841 года [047] в Париже получено было известие, что Гоголь
уехал в Россию для печатания первого тома Мертвых душ».
Несколько подробностей, касающихся до истории появления этого тома в
печати, мы намерены привести здесь же, прерывая на время нить воспоминаний
наших. С. Т. Аксаков в превосходной записке своей о Гоголе, сообщенной г.
Кулишем и, к сожалению, разделенной им на отрывки, в которых отчасти
теряется общий характер повествования (см. «Записки о жизни Гоголя», СПб.
1856), относит к концу 1840 года замечательную перемену тона в письмах Гоголя, получивших оттенок торжественности и мистического одушевления. С. Т.