Литературные воспоминания
Шрифт:
порицателей, даже хвалил их, как хвалит учитель фехтованья мальчика, нанесшего ему знакомый и предвиденный удар; но когда удар действительно был
искусно рассчитан и поражал его, он подымался, как гроза, и с великою энергиею
возвращал его противнику. Но в письмах Гоголя, скажут нам, есть, между
прочим, ясные признаки упадка сил, есть искренние жалобы на творческую
немощь, наконец есть нелицемерная покорность провидению, надежда на него и
беспощадная оценка самого себя. Действительно
самого труда, самого процесса работы, столько же, сколько и известного
нравственного состояния. Всякий раз, как они появляются, можно подразумевать, 80
как нам кажется, что Гоголь еще занят развитием идеи или представления, что он
одолевает творческим образом характер или происшествие, что наконец он еще
носится в открытом море создания, колеблемый всеми соображениями писателя и
без берега в виду. Эти эпохи есть вместе с тем и эпохи самых сильных
физических его страданий...
Грозные, карающие письма Гоголя к друзьям и даже к семейству, которые
так удивили многих, поясняются тоже состоянием его мысли в эту эпоху. Такими
письмами он намекал на сокровища, которые в ней таятся, и, по нашему мнению, они пишутся всякий раз, как труженику, более и более переходившему к
мистическому представлению своего призвания, кажется, что он открыл новую
сторону в литературной задаче своей и стоит на высшей степени ее понимания. С
вершины добытой художнической или мистической истины, что уже делалось для
него все равно, он свободно бросает перуны вниз, к людям, еще не просвещенным
тою благодатью, присутствие которой он сильно чувствует в себе. Под обаянием
исключительной идеи Гоголь начинает придавать, особенно с 1843 года, глубокое
значение всякому обстоятельству, касающемуся лично до него или до друзей: таинственные, многознаменующие признаки плодятся вокруг него; каждый
простой случай жизни оживает, олицетворяется, получает вещее слово и
пропадает, уступая место другому... Помню одно письмо Гоголя поэту Н. М.
Языкову, кажется пропущенное г. Кулишем, в котором он излагает мистическое
значение грефенберговского способа лечения холодной водой. Он обращает
внимание друга на поучительную историю воды как всеобщего медицинского
средства, от начала веков предложенного человеку самим промыслом.
Отвергнутое заумничавшимся человеком, оно вновь открыто, но не академиями, не профессорами и современной наукой, а простым и бедным крестьянином
австрийской деревушки! [052] Но когда Гоголь сам попробовал ванны и души
Грефенберга, которые отчасти расстроили его слабые нервы, он забывал все свои
прежние толкования и в другом письме к Н. М. Языкову откровенно проклинал
Грефенберг и его знаменитого доктора. Ошибки не
увлечения: все, что каким-либо образом соприкасается с задачею его жизни, с
созданием романа, является в необычайных размерах... Так, поручения его
списывать статьи журналов и пересылать ему, вместе с заметками о нравах и
обычаях, с ходячими толками и суждениями о нем самом, являются, в свете его
вдохновенных Пояснений, не просто материалами для питания и укрепления его
литературной деятельности, а почти делом, приближающим великое будущее, и
спасением для тех людей, которые займутся им. Есть несколько писем Гоголя к г-
же Смирновой (жене губернатора, урожденной Розетти) в Калугу, где поручения
этого рода представлены в виде нравственного подвига, следствия которого могут
быть гораздо важнее для того, кто принял его на себя, чем для того, кто прямо
ими воспользуется [053]. Иногда даже малейшие обстоятельства, каким-либо
образом ускоряющие движение романа, облекаются тем же таинственным светом, в котором очертания всех предметов ложатся громадными, колоссальными
линиями. Один сильный пример этого перевода очень обыкновенных
потребностей жизни на высокий язык прозрений, предчувствий и мистических
толкований, мы берем из переписки покойного Н. Я. Прокоповича с Гоголем. Он
81
относится к 1842, к эпохе печатания «Мертвых душ» в Москве, и, таким образом, сам собою приводит нас к предмету нашего описания [054].
Читатель должен вспомнить прежде всего, что в октябре 1841 года Гоголь
жил в Москве, представив там и рукопись свою на цензурное одобрение [055]. По
затруднениям, которые встретились тогда, рукопись переслана была в Петербург
и в марте месяце 1842 года получила полное цензорское одобрение, за
исключением повести о капитане Копейкине, которую следовало переделать
[056]. Гоголь приступил к переделке повести и с нетерпением ждал прибытия
своей рукописи, высланной в Москву для печатания, как говорили, тоже в марте, но рукопись пришла только в начале апреля, пролежав где-то добрый месяц. Все
это время Гоголь томился, страдал, жаловался друзьям на пропажу труда и в
неподдельной тоске спрашивал у всех об участи своей рукописи. Наконец
приступлено было к печатанию. Дело, таким образом, приходило к развязке; горизонт уяснялся понемногу, и Гоголь задумал кстати выдать новое издание
своих Сочинений, но уже в Петербурге, и предоставил все хлопоты печатания
покойному Н. Я. Прокоповичу. 15 мая он написал ему следующее письмо:
«Благодарю тебя именно за то, что ты в день 9 мая (День именин Н, В, Гоголя. (Прим, Л. В. Анненкова.) написал письмо ко мне. Это было движение