Лоцман кембрийского моря

Пудалов Федор Моисеевич

— Ты не понимаешь. Рахметов ложился на гвозди, чтобы спать. А я сделал приспособление, чтобы не спать. Рахметов мобилизовал свой ум и нервы целиком на то, чтобы вытерпеть боль — больше ему ничего не надо было в тот момент…

— Хорош момент — целые ночи!

— Это неважно, — сказал Зырянов. — Я не могу тратить силы и время на ненужную боль. Ни одной капли сил, ни минуты времени.

Сеня уполз на свое ложе. Так вот как Зырянов держал судьбу за горло — за свое собственное горло!.. Есть ли на всем Байкале в эту минуту еще один человек, подобный… такой,

который…

«Но все-таки судьба не зависит от самого человека!» — воскликнул Сеня мысленно, не находя иначе оправдания себе.

Какая-то обида терзала и не давала сна. Борьба не была закончена…

— Посмотрим! Я тоже могу не поспать и даже не стану для этого давиться. Посмотрим, кто сильнее — кто из нас двоих способнее командовать людьми. Ребята все за мной вмиг… Черемных? Душа без обману: поверил сказкам Николая Ивановича — поверит и мне безусловно… Я твою судьбу испытаю… — шептал он. — Скажу, что Зырянов велел перенести…

Петля из тонкого, лопающегося шпагата легко вилась над головой, но казалась несокрушимой опорой из крепчайшего в мире вещества — человеческой воли.

Сна как не было, и не было над Байкалом никакого света, кроме звездного да от «летучей мыши» под линялым брезентом маленькой палатки.

А потом и этот свет полинял, и стал виден спящий на спине начальник. Прижатая его рукой, возле изголовья лежала на хворосте раскрытая книга и стоял выгоревший фонарь «летучая мышь». Спящего озарило солнце. Он улыбнулся теплому лучу, еще не проснувшись.

Потом он осознал рокотание пробудившегося моря, открыл глаза, приветливо взглянул в засиявшее над ним пространство — с таким отчаянным изумлением взглянул, что оно вытеснило на его лице всякое выражение других чувств.

Василий склонил голову набок и скосил глаза на камень под головой, удачно заменивший в качестве подушки исчезнувшую кипу книг в «сидоре» — красноармейском заплечном мешке.

Он посмотрел не слишком умным взглядом на колышки. У человека в таких случаях бывают не слишком умные глаза. Но для Зырянова случившееся было просто непонятно, — как сказка въяве.

«Ко мне подходили. На меня смотрели — и я не проснулся?!.» На берегу Байкала — это не в общежитии института, здесь должен действовать рефлекс охотника-промышленника, с детства привыкшего к ночам в лесу. Охранительный рефлекс не сработал. Это потрясло Зырянова.

Но на него спящего не только посмотрели…

Вор в сказке выкрал у спящего ключик изо рта. Но это же сказка, и сделала это мышка для вора.

На берегу не видно было рабочих, и ни лопат, ни мешков; только шесть колышков вокруг одеяла и не пристегнутое к шести колышкам высоко взлетевшее небо, не прикрывающее книги от дождя и человека от других людей. И он не почувствовал, как очутился на ногах, и сказал вслух, не сознавая того:

— Пока я найду новых рабочих, сезон будет сорван.

— А ты стихею проси, посули, значит, богу чего, хоть от пояса ремня кусочек, — сочувственно пророкотал хрипловатый голос.

Василий стремительно обернулся.

На него смотрели очень светлые глаза с

лица, обожженного морозом и солнцем. Лицо было русское, в бороде, и молодое, но какое-то старинное, напоминающее о картинах в Историческом музее. Может быть, это впечатление происходило от одежды, непонятно — зимней, летней ли, но скорее зимней, и не мужской, не женской.

«Значит, при костре вчера я не рассмотрел его как следует».

Николай Иванович поднял правую руку к голове, взялся за тяжелую высокую шапку, отороченную светлым мехом. В другой руке он держал заступ, словно посох. Почему не шуршал песок под его ногами?

— Здравствуй, Николай Иванович!

Василий вздрогнул от радости. Он увидел лодку.

— Хочешь поработать, Николай Иванович?

— Можно.

Василий заглянул в его глаза, как в светло-голубой Байкал: на сорок метров видно каждую рыбешку, а уж глубже сорока ничего не видно.

Темная вода. И вдруг этот тип убьет его в лодке (веслом по голове), в надежде заработать на нем, то есть найти на нем рубля три? Бывают в Сибири такие типы.

— Знаешь, какая у нас работа?

— Знаем. Желаете прокопать свой ход до геенны..

— Что? — закричал Василий. — До чего?

Вспомнил: геенна огненная — это же церковное название ада. И вся его досада обернулась и вырвалась против невероятного смехотворного изображения его деятельности и цели.

— Сеня обрадовался твоей простоте, — сказал он, не удерживая свои мысли при себе. Сеня был виноват во всем. Он подбил ребят на побег и ограбление. И выдумка с геенной — его забава. Само собой, Сеня вцепился в такого выходца из Московии Ивана Грозного.

Василий сказал с яростью:

— Но такое строительство — слишком большая роскошь для первой пятилетки.

Индигирец молчал. Он старался осмыслить разговор начальника, минуя непонятные слова.

— Дело хозяйское, — сказал он наконец. — Может, не терпится выручить кого…

«Таких дикарей на Выми поискать», — подумал Василий с негодованием.

Николай Иванович замолчал, привлеченный рокотом гидросамолета над Байкалом.

— Так вот, Николай Иванович, в аду нам делать нечего… Но мы отыщем нефть хоть в аду! — Василий расхохотался, шутка показалась ему остроумной и очень смешной. — Мы эту адскую смолу выведем из преисподней наверх, и тогда, дорогой, мы перевернем весь ваш допотопный уклад жизни вверх дном, даже в тундре… Доберемся до вас — трактором, автомобилем и самолетом, даже в тундре на Индигирке. И прикончим древнюю дикость!

— Трактор что есть? — спросил Николай Иванович.

— Трактор придет на Индигирку, сразу его угадаете.

Василий указал, где копать, и дал ему три рубля.

— Это тебе на тот случай, если я задержусь.

Пинеженя держал три рубля в руке и всматривался в Василия, словно запоминал на всю жизнь.

— Где еще ты жил, Николай Иванович, кроме Индигирки?

— Нигде не жил. — Подумав, индигирец добавил: — Хаживал на Лене.

— На Лене, — повторил за ним Василий во внезапной рассеянности и забыл о пинежене.