Лоцман кембрийского моря
Шрифт:
Избы стоят незапертые, только заходить в отсутствие хозяев считают невежливым, но не очень. Я заходил один раз вежливо, при хозяевах, другой раз не очень вежливо.
Хозяева охотно раскрыли сундуки по моей просьбе, показали свое нестоящее добро. Там шубы меховые — дундуки по-ихнему, кожаные рубахи — камлеи называются; между прочим, они в сундуках покрываются плесенью, от сырости.
Сундуки тоже незапертые. Другой раз, когда я заходил в отсутствие хозяев, я специально интересовался, нет ли припрятанных сундуков, но таковых не оказалось. Все у них на виду,
Во время гощения по русским жильцам и еще два дня после я болел благодаря угощению. Но во имя науки я геройски угощался и гордо болел самой негордой болезнью. Может быть, угощение надо научно описать? Моего блокнота не хватит для таких подробностей.
Уважаемый Василий Игнатьевич!
Я не окончил прошлое письмо и даже не подписал, как-то опустились руки. Подумал, что все равно не удастся отправить. Полежат мои письма вроде Берестяной Сказки лет триста… и погниют в этом банно-прачечном климате. И дерзкий потомок услышит легенду о какой-то Блокнотной Сказке и, не найдя в здешнем бредовом лесу ни блокнотного, ни сказочного дерева, назовет это выдумкой.
Блокнотная Сказка еще не написана, но я обрываю последние листки с единственного блокнота в Русском жиле — и почти чувствую, как обращаюсь я сам вместе с ними в легенду… через каких-нибудь четыреста — триста лет… если блокнот не сгниет. Я-то сгнию даже меньше, чем в триста лет, но тут уж ничего не поделаешь. Или я, или легенда обо мне.
Я не удержался — потратил довольно много на записи песен.
Но, Василий Игнатьевич, выход из Русского жила существует, я в этом уверен. Не только по реке. Во-первых — потому что по реке нельзя вернуться, а нам с Вами известен человек, который отсюда выскочил и сюда возвращался! Благодаря его идиотским пророчествам меня чуть не «стрелили», потому что Николай Иванович предсказал мое прибытие на самолете. Как его, громобитный враг, угораздило, сатану, громобитный враг? (Насчет ругательств совсем плохо, нечем пользоваться.)
Папаша Плехан до сих пор посматривает на меня очима грозооко: не перенял ли по дороге Николая Ивановича, не сварил ли в гееннской смоле?.. С самого начала очень даже хотел убить меня, прежде всего. Выясняется, что русские жильцы не знали, как это сделать, ввиду отсутствия опыта. В основном это меня спасло.
Они стреляли в железную птицу. Но в живого человека стрелять?.. «Это какая страсть!»
Люди не умеют убить человека! Дикари и те умеют.
Спрыгнув с самолета, я неторопливо зашагал к поселку и разглядывал его бескрышие домики. Дети окружили меня, но, конечно, они не закрыли меня от стрел — если бы в меня стреляли. Все дело в том, что не стреляли.
В эту минуту вдруг начался грохот, и дети стали прятаться за мной и закричали. Все горное помещение затряслось, и под ногами загудело. Отовсюду загремело и раскатывало презлющим рычанием. А это самолет взлетел. Весь шум наделало эхо с боков, снизу и сверху, от облачной пробки, я думаю.
Какие же храбрецы эти русские жильцы, подумал я сразу: выступили в бой против летящего Змея Горыныча,
Самолет сделал круг и устремился в горные ворота. Чуть он исчез — и все население окружило меня. В этот момент и началось необыкновенное.
— Братцы, — сказал внушительный бас, но чей?
Все стояли с разинутыми ртами, таращились на меня, но никто не говорил. А все-таки кто-то откуда-то сказал басом:
— Не глядите на антихриста.
Ближайшие скалы подхватили его призыв: «…на антихриста!» Горы за тайгой изволили отозваться в том же духе, затрубили, залютовали.
И я увидел над головами людей в воздухе крошечного человечка… А он стоял в поселке на угоре, в двухстах метрах, и вовсе не маленького роста. Оттуда он говорил:
— Сокрушайте антихриста крестом и копьем.
И со всех сторон его чертовы подголоски нажимали на последнее средство:
— …и копьем! Копьем!
— Крылья его не ангельские, не мягкие, а железные, — доказывал зловредный бородач ясно и внятно, без крика.
Ведь это был тот голос и толковал опять об антихристе, как в 1932 году на станции возле Байкала!
Но я знаю свою силу тоже, и люблю при случае дать, и у Вани кое-чего перенял из бокса.
— Подойдем к нему поближе, — я сказал. — Пускай ощупает мои крылья.
Все пошли за мной, а бородач наверху стоял и ждал. Оказался могучий старик с могучей черной бородой и плешивый! И я сам не сообразил, как у меня сказалось:
— Папаша Плехан, будь здоров!
Тут многие захохотали, и все заговорили:
— По прозванию знат, слышь?.. Все знат!
Тут уже я без риска лихо ахнул такое:
— Папаша Иван, тебе сын посылает низкий поклон! — Поклонился старику сказочно низко.
— Который сын? — живо спросил старик и призабыл мне обидное первое обращение. И был на том куплен мною, Семеном Тарутиным.
В минуту я узнал, что за Краем в Мире бродят целых три его сына.
Тогда другой бородач, помоложе, стоявший немного выдвинувшись, потянулся рукой к затылку и заявил:
— Ты объявись нам, сынок, чей ты сам будешь?
Я помолчал для важности и объявил со значительностью:
— Я-су Агафангелов Семен Тарутин.
Всеобщее молчание. Думаю: неужели влип? Не может быть такой ошибки у Николая Ивановича. И не такой он человек, чтобы подвел.
Подходит ко мне этот самый моложавый бородач, присматривается. Обнимает меня, целует в губы, черт возьми, и собирается явно плакать!
— Правнучек мой?.. А я твой прадед Агафангел. Ах, богоданный мой! Теперь и помереть могу, братцы, сыны мои.
Сыны его, то есть мои прадядья, окружили меня — один другого моложе, вот порода! Я на них посмотрел и подумал: неужели и мне жить вечно?
Тут и вся родня окружила, и меня целовать. Шум, крик, пратетки, праплемянницы — я перестал уже различать и только заметил, что Маруся — не родственница мне — стояла в стороне.
Я проголодался и чувствовал нетерпение. Наконец один дядя — или не дядя — сказал: