Лоцман кембрийского моря
Шрифт:
Все два часа Вася шел обедать. Пока не встречал уже тех, которые догнали и обогнали его и теперь возвращались последними из столовой.
— Вася, куда ты идешь?! Уже столовая закрыта.
И он бежал на лекции. Аудитории встречали его смехом:
— Зырянов ведет наступление! — Из всех его карманов торчали карандаши.
— Сколько насобирал, Вася?..
Он уверял, будто бы собрал двести, триста карандашей. Может быть, и собрал бы двести, если бы столько влезло в карманы.
— Берешь у него карандаш и пишешь ему задание прямо в его тетради; что ему делать — на месяц. И в своем блокноте
Но «первоначальное накопление» заканчивалось в первом туре «наступления». Во втором туре, в конце месяца, студенты приходили с исполненными заданиями и с коварным злопамятством, и Вася с утра уже набивал карманы карандашами. Опять они со своими тетрадями: показывали написанное его рукой «задание». Зырянов жадно, с любопытством просматривал, одновременно протянув руку за карандашом:
— Дай распишусь… — Вопросительно поднимал глаза и встречал насмешливый взгляд. Тогда он спохватывался — и все карандаши «катились назад».
Непрерывно, безостановочно, еще и еще, неустанно, сообща — и всё успевать!.. Кроме сна.
Сотни субботников были за три года. Очищали свою Большую Калужскую от снега, и разгружали железнодорожные составы, и надстроили два этажа на здании института тоже сами.
И на митингах Зырянов не упускал случая выступить с мощной речью перед девятьюстами комсомольцами и тысячью партийных и беспартийных студентов. Много митингов он провел и с профессорами. При надстройке старого здания он, конечно, был бригадиром.
В эти же годы прошла партийная чистка и проверка, обмен комсомольских билетов.
Выпускали печатную газету института «За нефтяные кадры». Надо было писать статьи для нее, да и хотелось воздействовать через газету.
С третьего курса Зырянов вел группу академической и технической пропаганды. И пропаганду технических знаний среди рабочих. На старших курсах проводились научно-теоретические конференции.
И надо было устроить «бой» — академический, против поборников только молодой нефти, за древнюю нефть вплоть до кембрийской; бой и политический: против делячества, узкого практицизма хозяйственников — за науку крылатую.
Радиоузел института извещал студентов о сдаче зачетов: по каждому предмету — кто принимает, в какой аудитории, когда… И сообщал, что начинают сдавать зачеты руководящие комсомольские работники. Сегодня сдают члены бюро: товарищ Зырянов…
Желающих послушать, как сдают руководящие товарищи, было много.
Для членов бюро каждый зачет был общественным экзаменом…
В детстве Вася всегда шел спать под неволей, со скукой и, едва продрав глаза утром, спешил вскочить. Всегда представлялось очень много дел, и все были одно другого интересней. Он думал о сне отцовскими словами: это — баловство для ребят, а нам нельзя!.. И теперь он думал: это — чистое расточение времени, спать.
— Опять? — сказал Иван Андреевич со спокойствием и кротостью, не подававшими студенту никакой надежды. — Третий раз на этом месте. Скажу Анне Васильевне, чтобы не пускала тебя.
Василий
— Иван Андреевич, вы были заняты тот раз, я не хотел мешать.
— А теперь ты захотел мешать или мне делать нечего?
— Только несколько минут! Я понимаю, что невозможно требовать скважину на пять тысяч метров при сегодняшней технике. Но, Иван Андреевич, — страстно воскликнул Василий, — Байкал ведь придавил самый край огромного кембрийского пласта, настилающего почти всю Якутию. Если этот пласт нефтеносен, то мы можем найти нефть и в других местах, где легче разведать и бурить! На правых притоках Лены кембрий лежит гораздо ближе к поверхности, не глубже полукилометра… Пусть там окажется самая незначительная, ничтожная залежь, даже одна жидкая капелька, только бы живая нефть, — и она докажет в натуре нефтеносность кембрия. Тогда можно будет потребовать и сверхглубокую скважину, Иван Андреевич!
Зырянов смотрел на академика с робостью студента и с требовательностью мальчика, с надеждой ребенка.
— Все такой же упрямый лоцманишка. Ты чуть не утопил мою экспедицию на порогах.
— Иван Андреевич! — Василий схватился обеими руками за край стола, готовый продолжать этот спор еще двенадцать лет. — Вы знаете, что этого никогда не было! Я могу провести плот через любые пороги! Где угодно!
— Знаю. Только ты это делаешь, когда тебя об этом не просят.
Василий опасливо взглянул и успокоился. Глаза учителя смеялись.
— А разве плохо я провел вас, Иван Андреевич? Вам тогда понравилось!
— И все-таки я не люблю, чтобы меня провели. А ты упрямый мальчишка, тебе по-прежнему пятнадцать лет. Небось женился уже у меня в институте?
— Не женился… Иван Андреевич! Пошлите меня в Якутию! Я найду кембрийскую нефть и разгадаю загадку Байкала!
Иван Андреевич углубился в лежавшие перед ним бумаги и в рассеянности сказал:
— Поезжай в Якутию, — как сказал бы «отвяжись».
— Спасибо, Иван Андреевич!
— Тебе только придется доказать в Главгеоразведке или в Главнефти, что на Лене они достанут нефть скорее, чем на Волге.
— Вам-то они больше поверят…
— Мне? Почему же? Академику Архангельскому вот не поверили.
— Академик Архангельский высказался уж очень осторожно.
— Нет, уж ты сам докажи им… неосторожно.
Странную жизнь повел Василий Зырянов на третьем курсе: вечера — в библиотеке института, дни — на Деловом дворе, и только утра — в аудиториях.
Большой, солидно серый дом на нынешней площади Ногина, построенный русской буржуазией во славу свою, удерживал еще в памяти москвичей привычное первоначальное название — Деловой двор — в течение нескольких лет после революции. На торцовой серой стене со двора на высоте верхних этажей еще долго держалась видная с площади простая черная надпись громадными буквами: «Деловой двор». Дом по сегодняшний день удивляет своими окнами: каждое окно — ворота, свободно въедет современный грузовик. Этажи дворцовой высоты со множеством таких окон внушают почтение. А уж внутренняя отделка — коридоры, по которым тоже проедет автомобиль; дубовые высокие панели стен без всяких украшений, и воздушная высь над головой, — деловая атмосфера мощи и удобства больших денег.