Лоцман кембрийского моря
Шрифт:
Контроль тетрадей поручен был Зырянову.
Василий отчаянно недосыпал, и все же ему казалось, что времени и сил у него должно хватить на все. На комсомольцев он может возложить любые задачи, казалось ему. И никогда он не думал, что хотя бы один комсомолец провалится. Он никогда не боялся ни за одного комсомольца.
Когда он чувствовал, что человек не в силах, не в состоянии выполнить задачу, — немедленно подсылал ему помощь.
В институте было 900 комсомольцев, когда Василий «начал наступление». Ежедневно он вызывал для разговора всех отстающих по какому-нибудь предмету, требуя
Комсомолец обязан был сыскать Зырянова, где бы он ни был, — если не сумел прийти в часы приема. И Зырянов слушал его в любой обстановке.
— Где Зырянов?
— Пошел в Шестигранник, — это значит — в столовую, в шестигранном зале, внизу.
— Давно пошел?
— Час назад.
— А тогда я успею его догнать, — и догнал, потому что на этом недальнем пути Зырянова встречали и догоняли многие.
Они догоняли Васю не только затем, чтобы «отвязаться», — наоборот, они пользовались случаем «привязаться» к интересному человеку, в чьей голове отзывалась громко каждая мысль. Василий вслушивался в собеседника всею душою, ищущею познания… Каждое слово наводило на собственную мысль… Не удивительно, что множество воспоминаний у Зырянова будет начинаться словами:
— Иду в Шестигранник…
Тут же он раскрывал тетради, присаживался. Брал карандаш у комсомольца, увлеченный разговором, клал карандаш в карман и брал другой карандаш у следующего. Секретарь набрасывался на слабости комсомольца с жадной нетерпимостью, с восторгом одушевленного электрического тока, нашедшего пустую лейденскую банку.
Но это была и не пустая, и не лейденская, и не банка…
И каждому секретарь бюро говорил щедрую речь об уменье «сочетать и совмещать», отличать важное от второстепенного. Говорил с прямолинейным пафосом:
— …И действительно, есть люди, которые не сумели сочетать и совмещать производство, учебу и общественную работу, — это плохие личности, но они сформировались у нас! Есть такие организаторы, которые не сумели сделать этого, и у них ничего не получилось. Значит, они были плохими организаторами!
Обеденный перерыв был самым насыщенным временем дня — час пик — и существовал, понятно, не для обеда. Чтобы Вася мог во время перерыва просто пройтись с товарищами, погулять по Большой Калужской?!
— Как протекает жизнь, Вася? — весело прокричал дружок Алиев, пробегая мимо.
— По теории Бернулли, — быстро ответил Вася. — Как идет поток, когда струя попадает в канал, в турбинный канал?.. Что делается с потоком? Одна нога — на пути в Шестигранник, а другая в библиотеке, а голова черт знает где. Наверно, в кембрии!
— Ого, значит, ты уже пообедал, Вася?
— Нет, но они, — он протянул руку, — они уже отобедали и все вместе насыщают меня своим стремлением к познанию.
— Товарищ Зырянов, а это не причинит вам тяжести в желудке?.. — услышал милый, ехидный голосок и живо поискал глазами в толпе.
— Нисколько! Ни малейшей! Я чувствую себя совсем легким. Как пух! Если вы все разом дунете на меня, я взлечу! Такое у меня творческое состояние подъема — а это же есть главное!
О, этот милый голосок сделал пламенное вдохновение Зырянова вовсе неугасимым. Теперь Вася ораторствовал, как вулкан, затяжным залпом, никто больше не мог прорваться и задержать своей жалкой репликой революционный поток, лаву мысли. И все же Саша Кучумов сделал это.
— Вечный подъем без спусков, творчество без материальных последствий, — охладительно сказал чернявый и худенький Саша Кучумов.
«Так ли это?..» — мгновенно задумался Василий, пронизывая Сашу Кучумова сверкающим взглядом… Это интересно! Надо продумать…
— Почему без последствий? — вступился милый голосок. — Само познание является творчеством. И творением. Если оно активно, конечно.
— А пассивного познания и не бывает…
— Интересно мыслит Кучум, — заговорил сразу с угрозой дружок Алиев. — Коммунизм зовет нас именно к вечному подъему, а Саша призывает к подъему со спусками? Прелестная осмотрительность. Но непартийная! Небольшевистская!
— Когда спускаются в Шестигранник и по дороге начинают запускать большие слова о вечном подъеме, я чувствую себя неловко, — внятно сказал, с отчетливой интонацией, черненький Саша Кучумов густым своим голосом, суровый и хладнокровный. — Мы еще только учимся творить и ничего не сотворили пока. А летаем налегке, не пообедавши. И не желаем спуститься хотя бы в столовую, чтобы сделать одно маленькое дело, но тоже необходимое. Вечный подъем — это хорошо, когда он совершается без отрыва от земли, что важно особенно для геолога-нефтяника… Не то он выпустит из пласта весь газ и не поднимет ни тонны нефти. Вечный подъем нефти — вот наше творчество в будущем. А без нефти — это вечное улетучивание газа.
— Итак, ясно: геолог без желонки подобен воздушному шару без корзинки, — сказал милый голосок профессорским тоном и продолжал, поощряемый смехом: — Состояние же в Нефтяном институте не является творческим состоянием.
— Дорогие, я вас примирю! Иначе мое кавказское сердце разорвется! — закричал Алиев. — Зырянов и Кучум, противники-друзья: вы правы оба, и только оба вместе! Но вы оба рискуете стать глубоко неправыми, если поддадитесь одной из этих двух противоположных точек зрения! Но вечная их схватка без одоления дает победу единству творчества! Этому учит нас диалектический материализм! Все дело в партийной душе коммуниста! У нас есть партийная заинтересованность в непрестанном познании и в бесперебойной материальной отдаче познания! Всем ясно?.. Вася, иди обедать!
— А ты, Соболева, зайди после занятий, — сказал Зырянов.
— Зачем? Я ведь получила задание.
— Я уточню.
— Задание очень точное.
— А ты все-таки приди!
— Товарищи, я чую, — сказал Егоров, пожилой рабфаковец, — я своим пролетарским чутьем чую злоупотребление выборной должностью.
— Валя, не иди! — крикнула Таня Синицкая.
— А ты думаешь, Егоров, я с этим посчитаюсь?
— У тебя жена есть в Соликамске.
— Это далеко, Егоров!
— Егорову все известно.