Локи все-таки будет судить асгардский суд?

Ершел

Осматривая комнату, Гринольв старался не упускать из поля зрения Сигюн, которая успела закрыть дверь и поставить на стол бутылку иномирского пойла. Пить в незнакомой компании Гринольв не собирался. Даже если Сигюн была магом и специально ради него изменила внешность на поединке, у нее должна быть какая-то цель, наверняка далекая от детских забав.

— Ты исчезла очень быстро, оставив мне это, — Гринольв достал из-за пазухи смятую записку с полустершимися рунами. — Это предназначалось мне?

— Я дала это тебе, — кивнула Сигюн, присаживаясь напротив. Не рядом, а именно напротив: как равная, готовая к борьбе, только вот Гринольв никогда не сражался с женщинами.

— Ты не ответила на мой вопрос, —

заметил он, буквально прожигая Сигюн взглядом. Он уверился, что дома никого нет, опасаться стоит только хозяйку. Кем бы она ни была, пусть даже настоящей ведьмой, на нем множество защитных амулетов, он сможет защитить себя, в худшем случае — размозжить кулаком череп, только вот ехал он сюда не ради еще одного поединка.

— Разве нам стоило беседовать в толпе? — Сигюн наклонила голову, и было в этом жесте что-то неуловимо знакомое.

— Славославящая меня толпа абсолютно безопасна, — откликнулся Гринольв, перебирая в памяти давно почивших знакомых. — Я слушаю тебя.

— Это у тебя скорее есть вопросы ко мне, — снова улыбнулась Сигюн, обнажая зубы, сияющие, словно жемчужины на дне моря: таких белых зубов в Асгарде отродясь не водилось. — У меня к тебе вопросов особо нет. Я примерно знаю историю твоего пробуждения.

Пробуждения… Таки привет из прошлого… Родственница? Быть может, дочь? Или все же драуг, принявший обличье асиньи? Гринольв не любил загадки, особенно когда их задавали ему.

— Какую роль в нем играла ты?

— Никакую. Я не знала, где ты, — Сигюн, забывшись, намотала белокурый локон на указательный палец. Слишком характерный жест. И наклон головы. И эти неестественно белые зубы. Голос. Манера речи. Четкий образ. Гадкий утенок среди лебедей или…

— Значит, ты… Исгерд? — имя само сорвалось с губ. Что было иллюзией: видение на боях или нынешний облик — неважно. Можно изменить внешность и одежду, но не манеру речи. Тысячелетия назад девчонка исчезла и, по мнению Орма, погибла всего за несколько столетий до вынужденного сна Гринольва. Он слишком хорошо ее помнил и узнавал в небрежных движениях пускай и совершенно иного тела.

— Ты сразу узнал меня, — Сигюн легко улыбнулась и прикрыла глаза, меняя сущность. Теперь перед Гринольвом сидела очень странная женщина, насквозь фальшивая. Это должна было быть старуха, разменявшая больше трех тысячелетий, но язык не поворачивался так ее назвать. Она сняла чепец, и ее волнистые волосы неестественного иссиня-черного оттенка рассыпались по плечам, обрамляя лицо с чистой светящейся кожей. Оно было почти лишено морщин, неизменных спутниц женщин, проживших три с половиной тысячелетия, но все же заострившиеся черты лица и тонкие губы указывали на зрелый возраст — когда-то очаровательной детской пухлости не было и в помине, а изящно изогнутые смоляные брови придавали выражение некоторой надменности, или, по крайней мере, превосходства. Стройный прежде стан не походил ни на девичий, ни на старческий. Одежда сильно искажала восприятие фигуры, но осанка, плоский живот и широкие плечи выдавали бывалого воина. А руки! — место натруженных мозолистых ладоней и узловатых пальцев с короткими серыми ногтями занимали розовые, ухоженные, с мягкой кожей — как у царицы или маленьких девочек, не привыкших работать руками. Время исказило, но почти не состарило черты той, которую Гринольв помнил ребенком, и не стерло с лица гетерохромию: правый голубой глаз сверкал столь же ярко, сколь и левый зеленый. Они были тусклыми до эксперимента, стали неестественно яркими после да такими и остались. Гринольв почти привык к тому, что все, кого он помнил детьми, превратились в ходячие развалины за две с половиной тысячи зим, но метаморфозам воспитанницы Орма не мог найти объяснения.

— Это… очередная иллюзия? — сухо поинтересовался он.

— Отнюдь. Иллюзия —

только та внешность, которую знает весь Асгард. То, что ты видишь сейчас — настоящее, — женщина ненадолго замолчала, задумавшись. — Я удивлена, что ты узнал меня, если честно, — в голосе не было ни намека на старческую слабость. — Хагалар так и не смог, хотя мы с ним знакомы уже несколько столетий.

— Меня это не удивляет, — Гринольв старался сохранять хладнокровие. Еще один привет из прошлого: неожиданный, но приятный. Иса, или Птичка, как ее называл Орм, была всеобщей любимицей и единственной выжившей жертвой чудовищного эксперимента, что учинил друг задолго до побега Арнульва.

— Меня уже тоже, — ведьма вернула себе прежний облик — чужой, но привычный, а потому приятный глазу. Как неестественно и дико смотрелись знакомые движения чужого тела. Сигюн ловко налила в кубок мед, держа тяжелую бутыль одной рукой. Гринольв пить не стал.

— И как твоя жизнь?

— Прекрасно, как видишь.

— Ты сменила внешность. Ты не вышла замуж.

— Я была замужем.

— Трагическая судьба, значит.

— Ну, по крайней мере, не самая веселая, но сейчас у меня все хорошо.

— Я рад это слышать.

Разговор оборвался сам собой. Асы чувствовали себя не в своей тарелке. Когда-то давно их связывало очень многое. Гринольв даже учил девчонку драться, во многом на потеху Орму, который считал, что из воспитанницы выйдет толк. У нее неплохо получалось управляться с оружием, но не женское это дело — убивать врагов. Гринольв мог подобрать курс эффективных тренировок кому угодно, главное, чтобы ученик был готов впитывать знания, а Птичка была готова. Она отчаянно завидовала Арнульву, на которого Гринольв тратил бесконечное количество серебра, сил и времени, которого привечал Орм за сообразительность, а, главное, внешнюю схожесть с давно почившим родственником. Они часто проводили время вчетвером, и дети развлекали своих благодетелей, пускай и не всегда приятными для них способами. А потом случился эксперимент — чудовищный по своей жестокости. Кто заставил Орма отправить первой под нож свою любимицу? Он кивал на предсказание чуть ли не самой Вёльвы, поручившейся за успех. И Птичка выжила. Чтобы погибнуть по глупости несколько столетий спустя. Только вот, судя по всему, она снова чудом выжила. В свое время Гринольв мысленно костерил друга, обвиняя в смерти воспитанницы, и вот спустя три тысячи зим она вновь сидит перед ним, пережив большинство своих сверстников, пережив и своего мучителя…

— Как ты обжился в новой жизни? Для тебя ведь всё сейчас новое.

Вопрос вырвал Гринольва из пучины воспоминаний.

— Я не думаю, что эта жизнь долго будет для меня новой.

— Естественно, ты ведь скоро привыкнешь, но как…

— Нет, я имею в виду вовсе не это, — покачал он головой, собираясь с силами, чтобы ответить честно, в первую очередь, самому себе. — Я имею в виду только то, что вряд ли после того, как Асгард вновь воцарится над всеми мирами, я останусь здесь.

— Зная Одина, всякое можно предположить, — Сигюн аккуратно подбирала слова. Помнит, как легко вывести из себя того, для кого клятва верности Асгарду не пустой звук.

— Я предполагаю одно: это слишком удобно, чтобы этим не пользоваться. Так что обустройство в замке — последнее, что беспокоит меня, — Гринольв таки заставил себя сказать правду. Даже если потом пожалеет. Он поднял кубок, словно желая провозгласить тост. Сигюн последовала его примеру. Они чокнулись, напитки смешались, хотя в этом не было необходимости, ведь кубки наполняли из одной бутылки в открытую. Всеотец был плохой темой для разговора: слишком болезненной и бессмысленной. Говорить о нем — все равно что обсуждать горы, которые невозможно свернуть, или солнце, которое всегда просыпается на востоке.