Лучше журавль
Шрифт:
– Дон Хорхе.
– Дон Хорхе? Вы же знаете, ко мне не приходил никакой дон Хорхе.
Я кивнула на журнал регистрации визитёров.
– Да нет же, писатель.
Принялась вспоминать всех знакомых мне писателей по имени Хорхе. Вспомнился лишь один, но тот был уже мёртвым.
– Я не знаю никакого писателя Хорхе.
– Кто же его не знает?
Консьерж усмехнулся снова. Я начала злиться.
– А фамилия у него есть?
– Ибаргуэнгойтия. Он жил в вашей квартире, пока в Париж не переехал.
– Хорхе Ибаргуэнгойтия жил в моей квартире?
Спрятала вспотевшие ладони в карманы
– Значит, спите крепко, если не слышали скрипов, – сказал дон Лусио.
– Тарелку потом занесёте, – бросила я ему и поспешила к лифту.
– Спасибо. Сеньора…?
– Моника. И пожалуйста, запомните моё имя, потому что я здесь надолго.
Вошла в лифт. Двери сомкнулись.
Когда мне было семнадцать, мы с подругами вызывали духов у меня в спальне. Нарисовали «говорящую» доску, стрелку на блюдце. Сняли кольца, часы, серёжки. Погасили свет, зажгли свечи.
– Кого позовём?
– Хуану Инес де ла Крус?
– Слишком давно умерла. Будет сложно.
– Императора Максимилиана?
– Этот на нас, мексиканцев, обижен.
– Федерико Гарсиа Лорку? – предложила я. – Говорят, духи тех, кто умер не своей смертью, вызвать просто: они всегда рядом с живыми.
– Почему они рядом?
– Чтобы с их помощью доделать то, что не успели.
Мы взялись за руки и хором заговорили:
– Дух Федерико Гарсиа Лорки, пожалуйста, приди к нам.
– А как мы узнаем, что он явился? – прошептала новенькая, Нати.
– Подаст знак.
– Мне страшно.
Вдруг почувствовала, что кто-то тянет меня за косу.
– Он здесь.
Подруги коснулись кончиками пальцев фарфора.
– Дух Федерико Гарсиа Лорки, ты здесь?
Блюдце дёрнулось. Нати завизжала. Мы разом бросились зажимать ей рот. В этот миг блюдце с бешеной скоростью пересекло «говорящую» доску и упало на пол. Я включила лампу. Гарсиа Лорка был на свободе.
Он остался в моей спальне. Удивительно, но с того самого дня к биологии я охладела. Опыты, лабораторные работы – всё заменила словами. Писала стихи на полях учебников по эволюции и разнообразии видов, как если бы кто-то их диктовал мне.
В конце концов, решила оставить факультет и посвятить себя литературе. Писалось легко, пока на гонорар за первую книгу я не сняла другую квартиру. Теперь поняла, почему остальные романы так тяжело мне давались: духи привязываются не к людям, а к стенам.
Двери лифта раскрылись. Два поворота ключом.
– Значит, вот где ты писал всё это, Хорхе?
Колибри сорвалась с орхидеи, юркнула в распахнутое окно и растворилась в листве лаврового дуба. Я подошла к рабочему столу, освободила его от газет и журналов. Страницу за страницей разложила черновик своей книги. Листы заняли весь стол и ковёр гостиной.
– Здесь я застряла. Не знаю, как дальше. Поможешь?
Села в кресло с блокнотом и ручкой.
– Есть идеи? Ты ведь взял в тот проклятый самолёт единственный черновик будущего романа. Я плакала, когда узнала, что от личных вещей пассажиров ничего не осталось. Хорхе? Не жалко сюжета? Он ведь потерян. Поделись им.
Через два часа ожидания я пошла на кухню подогреть чайник.
В дверь позвонили. Дон Лусио стоял на пороге с коробкой.
– Сеньора
Я вцепилась в его находку, как гончая в подбитую утку.
– Спасибо, дон Лусио, спасибо. К завтраку занесу вам ещё кусочек.
Закрыла дверь за консьержем и понесла коробку на кухню. В ней оказались черновики и блокноты. Чтобы успокоить сердцебиение, заварила себе чай с ромашкой. До полуночи рассматривала заметки Ибаргуэнгойтии, листала его тетради, и вдруг услышала шёпот: «Послушай…»
Огляделась: никого. Лишь за окном ветер шевелил ветки лаврового дуба.
Вкус пепла
Обычной дорогой иди необычно.
Японская пословица
Луна растянула на улице две тени цвета спелого авокадо. Селесте отошла от окна, пригладила волосы, завязала на спине концы шали.
Скрипнула дверь. Грузное тело упало на пол.
– Принимай, хозяйка. Доставил.
– Спасибо, Эстефанио, спасибо. Благослови тебя Господь. Вот, возьми пирожков в дорогу.
Селесте протянула мужчине узелок, горячий и тяжёлый. Задвинула засовы, сняла с мужа мятую шляпу, стряхнула с неё сено. Расстегнула рубашку со следами от чужих ладоней. Леонардо приоткрыл глаз и засунул пальцы жене под блузку. Промычал:
– Ну а что мы? Пойдём, что ли…
– Сегодня нельзя.
Селесте стянула с мужниных ног сапоги из страусиной кожи. Леонардо схватил жену, притянул к себе.
– Всё нельзя да нельзя. Может, хватит уже считать дни? Два года женаты…
– Отпусти!
Селесте начала задыхаться.
– Отпусти же. Сейчас не до этого. Скоро Пасхальная неделя…
Она с трудом подняла мужа и повела его в спальню.
Ветер спускался с горы Альбан, с земли сапотеков, щипал фасоль, качал кукурузу. Скрёб стекла когтями, выл в щель под дверью. Селесте лежала на кровати, словно на жертвенном камне. Рядом спал Леонардо в рубашке с запахом лошадиного пота. «Чего ждёшь? – ствол старого можжевельника скрипел голосами предков. – Птицы несут яйца. Семена дают новые стебли. Всё, что живёт на этой планете, должно плодиться». Селесте зажала уши краями подушки.
Рассветные хлопоты прогнали ночные страхи. У хорошей хозяйки дел, как у утки перьев. Селесте долго решала, какую из свинок заколоть к Пасхе. Купила перцев, лука, белой фасоли, вместе с орехами перемолола всё в пасту. Заказала у торговцев мескаля с запасом, чтобы стол не оказался голым. Перегладила костюм Леонардо. Когда муж вернулся с лошадиного рынка, обед стоял готовый.
– Суп и рыба с твоим любимым зелёным моле.
Леонардо звенел ложкой о миску и рассказывал:
– …Хозяин отправил купить кобылу. Понравились мне две сивых. Спрашиваю, сколько лет. Отвечают: по четыре года. Открываю лошадкам рты, а у них все зацепы и окрайки стёрты. Говорю: так им лет по десять!